Совершенный выстрел
Шрифт:
Когда она вернулась, я уже пошел спать, глаза слипались. Я заснул как убитый, и непонятно, снилось мне что-нибудь или нет.
Проснувшись, я увидел, что Мирна читает на балконе, я встал напротив, она улыбнулась.
— Ну как там, в деревне? — спросил я.
— Хорошо, только в конце они нас два дня бомбили, мы даже не могли убежать. А здесь?
— Ничего особенного. Я ненадолго ходил сражаться в горы, потом вернулся. Рутина.
— Знаешь… Моя тетя очень боится, но она неплохой человек.
— Ясно… А ты?
— Что я?
— Ты боишься?
Она на секунду задумалась.
— Я… я не знаю. Раньше боялась. А сейчас не знаю.
Мне было непонятно, кто из нас изменился. Может быть, я пытался ее ободрить. Может быть, я теперь не такой страшный, как раньше. Может быть, она привыкла к войне. Может быть, выросла.
* * *
Хорошо помню, что для меня война началась раньше, чем для остальных, она началась, когда умер отец, а мне было пятнадцать. Мне очень хотелось, чтобы он умер, я все время об этом думал, сам не знаю почему, может быть, потому, что однажды он меня избил и унизил при людях, задолго до этого. Правда, ненависти я к нему не испытывал. Только считал, что если он умрет, то будет здорово. В то время мать работала в конторе одного иностранного банка в центре города вместе с тридцатью прочими секретаршами. Я ходил в лицей неподалеку от нашего дома, лицей был частный. Отец работал на стройке, нанимал сорок иммигрантов и платил им копейки. Брат сдал выпускные экзамены и собирался поступать в университет, но отец хотел работать с ним, ему нужен был кто-то, кому можно доверять, как он выражался. После смерти отца брат сразу же эмигрировал.
В то время нас совершенно не заботила война, у нас были свои проблемы. Вокруг все постоянно твердили, что назревают проблемы — политические, экономические, международные; оружие лезло отовсюду, как весенние листочки, но мы и представить себе не могли, что произойдут необратимые изменения.
В тот день, когда отец свалился с лесов, мы тут же догадались, что его кто-то толкнул, один из иммигрантов, что у него пахал; он поднялся туда отругать маляра или еще зачем-то, не знаю, и упал. Спустя две минуты все рабочие испарились.
Мне так хотелось перемен, великого преобразования моей собственной жизни и жизни моей семьи, я так сильно желал смерти отцу, вот так, от несчастного случая, я был настолько уверен, что в один прекрасный день он не вернется, что за мной придут в лицей и велят срочно возвращаться домой, я так готовился к этому моменту, что не удивился и не огорчился; я знал, что, в некотором смысле, я его и убил. Мать это подкосило: вся ее жизнь в доме была размерена, налажена, отрегулирована этим человеком, жизнь на работе — ее начальником, и она внезапно превратилась в безвольную тряпку. Мне стали сниться кошмары, будто я стою на лесах, на самой крыше здания и сталкиваю отца в пустоту, а иногда — будто я сам падаю с невероятной высоты, с высоченной башни, но я всегда просыпался прежде, чем коснуться земли. Во сне я всегда был где-то высоко. И как только вырос, записался в скауты, нас учили маршировать в ногу и стрелять. Помню, когда впервые ощутил в руках ружье, мне почудилось, что это во сне. Мы стреляли с положения лежа в неподвижные мишени. Я чувствовал прижатое к себе ружье. Мишенью был человеческий силуэт, в который надо было попасть, его надо было уметь поразить на любом расстоянии. Сжавшись в комок, я слишком сильно нажал спусковой крючок. Я промахнулся, человеческий силуэт исчез. Первый разрыв снаряда в ушах, первый запах пороха.
Мало-помалу мать слабела. Нас оставалось только двое, и мне нужно было заниматься почти всем в доме, потому что она регулярно забывала делать основные вещи. Спустя несколько месяцев она бросила работу, она не осмеливалась туда пойти, или у нее больше не получалось, что, в принципе, то же самое. Начавшиеся бои ее добили. Она ничего не понимала в происходящем, снарядах, выстрелах, снующих солдатах. Она думала о другом. Однако она поняла, что сын принимает в этом участие, она видела меня в форме, с оружием, она замечала, что меня нет целыми днями, что я возвращаюсь бледный и дрожащий, как из другого мира — тут надо привыкнуть. Крики, тела, кровь, страх, вначале тебе снятся кошмары, ты обливаешься холодным потом, рыдаешь в одиночку на кровати. Но это проходит, ты постепенно справляешься с психологической усталостью от сражения, взрослеешь, привыкаешь даже к страшным снам — внутреннему зеркалу дня. К счастью, стрельба помогала мне снимать напряжение. Иногда в периоды затишья, когда на несколько дней я уезжал далеко от фронта, в ушах невыносимо свистело, как после взрыва. Единственным лекарством было брать винтовку и отправляться пострелять; после первой
Я смотрел на сидящую на балконе Мирну и думал, что для нее тоже война началась, когда снаряд попал в ее отца, и, несмотря на то, что она девушка, она должна была почувствовать то же, что и я. Мало-помалу она, видимо, привыкла, изменилась, чтобы походить на окружающий нас мир, надо было уметь обуздывать свой страх, учиться разбираться в себе, владеть собой.
Она читала, волосы спадали на плечи, ей было шестнадцать, война преобразила ее жизнь, изменила ее семью, привычки, ей понадобилось бросить школу, работать, жить с теткой, которую она почти не знала, с сумасшедшей и бойцом. Я рассматривал ее ладони на страницах книги, ее пальцы без колец, загорелые руки.
Первого человека я убил в бою с близкого расстояния на второй день войны. Офицер выставил меня на пост в доме на углу улицы, за окном первого этажа и сказал: «Если кто-нибудь проходит — стреляешь». У меня был калаш, пот катился градом, стояла жара, и мне было страшно. Через некоторое время я заметил, как приближается человек во вражеской форме. Меня охватила дрожь, я сомневался, стрелять или нет, видел, как он спокойно, как ни в чем не бывало, шагал по проулку; он не выглядел грозным, но некая сила, нечто вроде любопытства, желания посмотреть, что произойдет, нацелила мое оружие на него, и я выстрелил. Мой «калашников» был в режиме автоматического огня, и я послал пятнадцать пуль за три секунды, не отдавая себе в этом отчета. В трех метрах от меня я увидел удивление на лице этого человека, вытаращенные глаза, наполненные болью; его тело подпрыгивало и рвалось, рубашка разлеталась на кусочки, кровь брызнула фонтаном в стену за его спиной; я не понимал, что нужно убрать мой сжатый палец со спускового крючка, я сотрясался от оружия так же, как тело под напором выстрелов. Наконец он рухнул у стены напротив, на месте живота разверзлась отвратительная рана, откуда вылезали цветные пузыри внутренностей, правая нога начала биться о землю, она дробно подрагивала несколько бесконечных секунд, пока не застыла в последней судороге. Я тоже весь дрожал и тоже свалился у окна, я видел только эту ногу в конвульсиях, я смотрел, как пружины человеческого тела приходят в негодность, как эта машина перестает подчиняться водителю. Мой бицепс начал сокращаться, меня било током, я трепыхался, но ничего не видел, мне было страшно. Страшно быть собой там, у стены, страшно от неожиданной боли, увиденной на лице этого человека; страшно превратиться в ящерицу, извивающуюся в собственной крови с вываленными кишками, и я заплакал навзрыд, словно убил самого себя, пока — не знаю, сколько времени спустя — за мной не пришел офицер.
Он привел меня в чувство — что-то дружелюбно сказал, положил на плечо руку; мне стало немного стыдно, что я дал слабину. Именно эту ногу, эту нечеловеческую судорогу я до сих пор вижу в кошмарных снах, а не кровь и лица мертвецов. Именно эти секунды неистовой агонии отпечатались в моей памяти, и в глубине души я их страшусь. Иногда после выстрела, когда мишень корчится на земле, я вынужден отвести окуляр, чтобы избежать воспоминаний о том мужике из проулка.
Нужно привыкнуть, научиться властвовать собой и скрывать свои слабости.
Я думал обо всем этом, наблюдая за Мирной, читающей на балконе, и спрашивал себя, какое воспоминание она хотела бы забыть, какие картины для нее столь же мощные и страшные, как мои. Видимо, никакие. Ее присутствие меня успокаивало, ей не надо было ничего говорить или что-то делать, но как только наступал вечер, на меня наваливалась неясная тоска, не хотелось ничего, даже ее, совсем ничего.
Иногда она поднимала голову, видимо, чтобы на меня посмотреть, потому что чувствовала на лице мой взгляд, и тут же снова утыкалась в книгу.
От всей этой смеси воспоминаний, странного ощущения, что Мирна по-прежнему ускользает от меня; что мне никогда не доведется ею обладать, мне хотелось плакать, стыд, да и только; как и прежде, за тоской, подобно тени, вставала ярость, и я желал причинить ей боль, отомстить за эту дурацкую ностальгию, за слезы, которые наворачивались по ее вине.
Я пошел в спальню, лег и попытался все забыть.
К счастью, мне очень хотелось спать, и эти мысли больше меня не тревожили. В какое-то мгновение мне показалось, что Мирна приоткрыла дверь, посмотрела, не сплю ли я — судя по всему, пришло время ужинать, — и тихо затворила ее. Я не проснулся и толком не понял, было ли это во сне.