Совершенный выстрел
Шрифт:
Она — там, теперь в нескольких шагах от меня, и опять, как на балконе, я так же прислушиваюсь к ее дыханию, как тогда через жалюзи. Море неотступно набегает, я думаю о руках Зака и Мирны. Я ни о чем не жалею. Сожалеют только трусы, испытывая нечто вроде запоздалого страха, а то, что сделано, то сделано. Временами хочется прижать к себе и не отпускать, временами разжимаешь объятия, временами (под покровом ночи, летнего оцепенения или тайного просвета на небе) становишься собой настоящим. Порой ты — настоящий при ярком свете, ослепленный тишиной скалистого пляжа, и даже если мне перед тобой стыдно, я не могу избавиться от воспоминания о Заке, этом восхитительном варваре в лунном свете, от его крепкого братского тела, прижавшегося ко мне и скрепившего в воде странный пакт о смерти.
Когда на следующий день я проснулся, рана опухла и разболелась. Я снял повязку: между швами шрам покраснел и загноился. Надо было продезинфицировать, но я не мог сделать это левой рукой. Я попросил Мирну принести из аптеки бутылку девяностоградусного спирта и вату, велел ей лить спирт
— Тебе больно?
— Не очень, — ответил я. — Давай, лей.
Спирт ужасно жег, но я стиснул зубы, чтобы она не видела, как мне больно. Я не смог сдержаться и подскочил, когда она протирала ватой. Смесь гноя и крови выступила из-под швов, и ее рука задрожала еще сильнее.
— Хватит, ничего страшного. Я сам закончу, а то ты в обморок упадешь.
Она побелела как мел.
— Пойди сядь на солнышке. И все пройдет.
Она вышла словно привидение. Я сам все доделал, но было неудобно, потому что я не мог одновременно лить и вытирать. Спирт причинял чудовищную боль. Надо было бы пойти в диспансер, чтобы доброволец из Красного Креста сделал по всем правилам. Я замотал как смог руку и ушел.
Когда через час я вернулся, Мирны не было, она, вероятно, пошла за покупками. Меня заново перевязали, дали с собой упаковку марли и снадобье, чтобы я накладывал его на рану три раза в день. Интересно, как скоро я смогу держать ружье. Я ходил кругами по квартире и наблюдал за матерью. Она сидела на полу, как зачарованная маленькая девочка, и ласково гладила пальцем узор на кафельной плитке. Меня это взбесило, и я велел ей подняться. Она повиновалась и села в кресло, распрямив спину, руки на коленях, будто сдает экзамен. Она действительно молодо выглядела. Ей было лет пятьдесят, а больше сорока ей не дать. Волосы аккуратно расчесаны, халат в цветочек надет Мирной. Если не обращать внимания ни на отсутствующий взгляд, погруженный в ее внутренние, никому не ведомые проблемы, ни на испуганную неподвижность, можно было принять ее за нормальную. Я подумал, что дни кажутся ей долгими. Это, разумеется, было нелепо, поскольку она потеряла рассудок и ничего не осознавала.
Я вышел на балкон. На улице народ пользовался перемирием, чтобы погулять и сходить в магазин. Я сказал себе, что когда Мирна вернется, то отведу ее погулять к морю, ей наверняка понравится.
Она вернулась часа через два с пустыми руками. Я ничего не сказал и замечания не сделал, вопросов не задал. Она тоже промолчала, прямиком прошла на кухню, на скорую руку приготовила обед, и мы сели за стол. Мать ела как обычно: тщательно, каждый раз бесконечно долго перебирая еду на тарелке, прежде чем проглотить крошечный кусочек. У меня создалось ощущение, будто Мирна избегала моего взгляда, но я не понимал почему. Может быть, потому, что я попросил ее побыть медсестрой.
— Знаешь, давай после обеда прогуляемся к морю, а потом я свожу тебя в кино. Сейчас ведь перемирие.
— Ну… как хочешь.
Не очень-то она обрадовалась. Я решил было помочь ей убрать со стола, но с одной левой рукой было неудобно, и я ждал, попивая кофе, пока она домоет посуду.
— Пошли?
— А твоя мама?
— Ее тоже можно взять.
— Как хочешь.
В конце концов мать я оставил дома, потому что в любой момент она может устроить истерику в кино посреди сеанса или неожиданно заартачиться и усесться на землю, как ребенок. Мы отправились к морю, шли долго, пока не стемнело. Море было неспокойно: красивые белые волны блестели на солнце. У меня была рука на перевязи, майка с короткими рукавами, форменные брюки и пистолет за поясом; прохожие, наверное, думали: «Командир гуляет с младшей сестрой». На некоторое время мы присели на песок у подножия скал, прямо напротив нас солнце уже катилось в море и постепенно исчезало, воспламеняя поверхность волн. Мирна казалась менее напряженной, однако за всю прогулку она и трех слов не проронила. Я сидел рядом с ней и обнял ее за плечи. Она вздрогнула, но не отстранилась. Наверное, это был порыв чувств. Через пару минут я убрал руку, потому что подошли какие-то люди. Солнце зашло, мы встали.
— Какой фильм ты хочешь посмотреть?
— Не знаю… какой хочешь.
Ее голос изменился: видимо, ей было стыдно. Мы пошли в кинотеатр рядом с домом на американский фильм, забыл, как называется. Оказалось — комедия, и Мирна часто смеялась. Посредине фильма мне, непонятно зачем, захотелось взять ее за руку, по-моему, это в порядке вещей, я на минуту засомневался, а потом все-таки взял. Ее рука слегка напряглась. Кожа была теплой, и я не пожалел, что пошел в кино. Пальчики тонкие, я чувствовал косточки. Некоторое время спустя я ощутил стук сердца, думаю моего, настолько я сосредоточился на руке. Я вспотел, поскольку в зале было душно. Я отпустил ее руку, когда пальцами перестал что-либо ощущать, только влажный сильный жар. Кино довольно быстро закончилось; надо было возвращаться на такси, поскольку стемнело. Я был вооружен, но ночью всегда опасно и лучше пешком не ходить. Кроме того, мне не хотелось, чтобы Мирна боялась, я хотел, чтобы она забыла о войне и чтобы ей было хорошо. Мы поговорили о фильме, ей очень понравилось. Она сказала, что обожает кино и что раньше часто туда ходила. Я ответил, что водил бы ее в кино каждую неделю.
Мы вернулись домой, но спать мне не хотелось, было всего десять часов. Мирна принялась читать, и тогда я сказал ей, что на минутку выйду. Она посмотрела на меня странным взглядом.
— Схожу в дежурную часть, перекинусь
В карты я уже давно уже не играл, скукотища страшная. Я спустился в дежурную часть на углу улицы, забрал винтовку, бинокль и спросил, не отвез бы меня кто-нибудь на передовую. Двое ребят собирались поехать за продуктами и меня добросили. Город полностью погрузился в темноту, море вдалеке казалось еще чернее. Я прошел мимо двух часовых и поднялся наверх самого высокого нашего здания. Я сосредоточиваюсь, когда поднимаюсь. Три ступеньки — вдох, пять — выдох, дышу спокойно, ровно, и, добравшись до крыши, я уже готов — расслаблен, разгорячен. В тот вечер труднее всего было справиться с правой рукой, но я взял сошку и мог стрелять лежа. Я устроился, зарядил винтовку, проверил прицел, отрегулировал оптику. Держать правую руку на весу было немного больно, и я сначала сидя наметил мишень в бинокль. Вдалеке горели огоньки. Я выбрал себе здание на расстоянии пятисот-шестисот метров, одно окно было освещено, видимо, газовой лампой. Мне была видна только та часть, где в глубине висела занавеска. Наверное, беженцы или нищие, устроившиеся там после того, как их дом разрушили. Бойцы ни за что не оставили бы свет на таком расстоянии и на такой высоте. На улице — ни души. Я долго смотрел в бинокль на это окно, где время от времени мелькала какая-то тень. Я был совершенно спокоен и мог бы отлично пострелять, несмотря на руку, только надо было стрелять довольно быстро — слишком долго оставаться в одной и той же позе я не мог. С моря дул легкий бриз, ничего не происходило. Я точно определил место, приблизительно навел винтовку и лег. Спокойно дышал. Почти сразу удалось навести оптический прицел на это окно, я нацелился туда, где должна была обрисоваться тень, и затаился. Продержался минуты две, потом рука заболела. Ничего. Я снова сел, подождал четверть часа, не сводя с окна бинокль, свет по-прежнему горел. Вторая попытка оказалась более удачной. Не успел я залечь, как промелькнула тень. Я тихо отправил в нее пару пуль на высоту двух третей от пола. Винтовка почти не дрогнула; я увидел, как тень рухнула и через три секунды свет погас.
Незамысловатый выстрел. Рука болела, и мне надо было немного отдохнуть. Я повернулся на другой бок и уставился на городские крыши. Луна тускло освещала угол какой-то довольно широкой улицы. Вокруг никого, надо было только набраться терпения. Может быть, удастся быстренько перейти от бинокля к винтовке, если кто-нибудь появится. Я установил сошку в нужном направлении, сел так, чтобы понадобился всего один прыжок, если выскочит прохожий. Надо быть полным идиотом, чтобы разгуливать ночью в этих кварталах, однако предугадать невозможно. Если бы проехала машина, я бы ни за что не успел схватить винтовку. Я ждал два часа, никто не прошел. Я в третий раз сменил позицию, но безуспешно. На мгновенье я прикорнул, лежа на спине под звездным небом. К двум часам ночи я вернулся вместе с теми, кого сменили на посту, и мы с ними съели по сэндвичу.
И дом, и квартира полностью погрузились в тишину и во тьму. Войдя, я не зажег свет, а сразу бесшумно прошел на балкон. Я тихонько, медленно приоткрыл ставень Мирны, он был новый и не скрипел. Лунный свет проникал в ее комнату через открытое окно; она спокойно спала. Из-под простыни высовывались лишь одно плечо и затылок; грудь вздымалась почти незаметно. Лицом она уткнулась в подушку, на которой раскинулись волосы; она лежала боком, и я угадывал под натянутой простыней ее ягодицы и ноги. Я стоял в паре метров от нее совершенно неподвижно, сколько времени — не знаю. Потом вышел, осторожно пятясь назад. Закрыл ставень и уселся в кресло, не понимая толком, что же хотелось сделать.
* * *
Всю неделю я продолжал свои ночные вылазки, правда безуспешно, не считая нескольких выстрелов. Мне не терпелось полностью восстановить функции руки и работать днем. Перемирие закончилось, иногда бомбили, но на передовой было относительно спокойно. Мы выиграли бой на холмах, к сожалению, с большими потерями, и на стенах теперь висели фотографии погибших.
Вечером, когда я вышел, Мирна ничего не спросила, она знала, что я иду в дежурную часть, но я не понимал, знает ли она, чем я занимаюсь после. Наверное, кто-то ей об этом сказал; всегда есть люди, которые вам все сообщают. Все завидовали власти военных. Если бы я не боялся, что она испугается, я бы спросил у нее, ради интереса, что она об этом думает. Как бы то ни было, мы почти не разговаривали, помимо обычных бесед о каждодневной жизни, и так было лучше. Мне хватало того, что я разглядывал ее ночью и время от времени гладил по волосам, когда она проходила мимо. Она немного напрягалась, будто боялась, что я сделаю ей больно. Однажды ночью, думаю, она заметила меня в своей комнате; я, как обычно молча, стоял как ангел-хранитель. Она повернулась ко мне, и я увидел ее приоткрытые губы, зубы, еле заметную грудь, почти черную руку на большой белой волне простыни, и вдруг я увидел, как ее глаза открылись, заморгали и широко распахнулись. Она тоже пристально смотрела на меня в ночи. Потом ее рука пошевелилась, она замоталась в простыню и отвернулась. Я долго стоял неподвижно, боясь, что она окончательно проснется; холодный пот стекал по спине. Я думал о моей крыше, о винтовке и говорил себе, что, если она проснется и начнет кричать, мне придется ее убить, и от этой мысли мне стало разом грустно и радостно. Но она заснула, простыня мерно вздымалась. Мое сердце тоже снова стало биться в прежнем ритме. Видимо, она спала, и в худшем случае ей приснюсь я или какой-нибудь кошмар, если в темноте она не различила мое лицо.