Совесть палача
Шрифт:
– Моего счёта, к сожалению, мало. Но я так думаю. Я не кровожаден. Я вас о другом хотел спросить. Вы-то сами что думаете? О том, что если вас всё-таки казнят, то это будет несправедливость или заслуженное возмездие?
Он вытащил чистенький платочек, промокнул лицо, потом трубно высморкался и заодно, будто стёр истерику с лица. Убрал в карман, выпрямил спину, собираясь с ответом, сунул скрещённые руки между колен, зажав их там, будто хотел спрятать их дрожь. Шмыгнул носом и даже улыбнулся. А может, просто нервы расходились, и это была ненарочная, рефлекторная гримаса. Выдохнул и принялся говорить.
– Ко мне несколько
Неожиданно!
Выходит, отец Сергий уже и тут подсуетился и расколол моего клиента! Эх, жаль! Такой интеллигентный, культурный тип попался, а его прямо из-под носа увели и обработали. Теперь будет мне петь свои песни про царствие небесное и снисхождение благодати. Про искреннее раскаяние и всепрощение грехов по этому поводу.
– Он просветил меня о том, что легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в царствие небесное. И я понял, что мой образ жизни действительно был несколько легкомысленным. Теперь, конечно, жалеть мне не о чем, ведь имущество и так уже конфисковали, значит, свой шаг к очищению я уже сделал. И мысли свои в порядок привожу. Стараюсь искренне раскаяться в своей алчности и прочих сквернах. И ещё он говорил, что по большому счёту я самые суровые заповеди не нарушал, в отличие от остальных, тут сидящих. Не убивал никого, по крайней мере…
– Да-да, – в унисон пошёл я в атаку. – Не возжелал дома, осла и жену ближнего своего, не прелюбодействовал, не крал, наконец?
– Это всё так. И я сожалею об этом. Я молюсь, как могу. Прошу прощения у Бога. Надеюсь, это искренне. И когда молюсь, становится легче. Ведь мне есть, в чём каяться. Я не был примерным членом общества. Я крал из бюджета, я окружал себя роскошью. Я прелюбодействовал… – он замялся на миг, но решился и пошёл ва-банк, до конца: – Я больше скажу, я занимался содомией!
– Это как? – такое заявление выбило меня из колеи, как «КамАЗ» мотоциклиста, и абсолютно совратило с настроя.
– Я должен признаться. Я – гей.
– А, вон оно что… – теперь я сообразил. – Теперь это не важно. Сто двадцать первая статья, до семи лет. Хотя в данный момент эта статья стала декоративной, по ней уже давно никого серьёзно не привлекают. Скоро её вообще выкинут из кодекса. Но, по совокупности преступлений вам и так выписали «вышку», так что беспокоиться не о чем.
– В этом плане – да. Но в христианском – отнюдь! И мне очень жаль, что я родился таким неправильным. Это всю жизнь мне прековеркало. Постоянно скрывать от всех свою ориентацию! Бояться, что донесут, украдкой искать любовников! Это не жизнь! И не было у меня настоящей семьи, не узнал я радость отцовства, а теперь и никогда не узнаю!
Он опять поплыл, засочился горючими слезами, захрапел сопливым носом и отвернулся в угол. А я смотрел на это медузообразное существо, старавшееся быть искренним со мной и сам с собой, из кожи лезшее, чтобы унять свой страх, забить ему клыкастый рот хлебовом осознанной и принятой вины, и понимал, что ничего путного теперь от него не услышу. Его сильно «форматнуло» христианской темой, и что поразительно, он всей душой открылся ей, нырнул, как в спасительный Иордан и теперь плескался
Напоследок я уточнил:
– И что, вы это вот только теперь поняли, Вадим Александрович?
– Нет. Я всю жизнь жил с чувством вины. Всё время подспудно ловил себя на мысли, что поступаю плохо. Даже в церковь пытался ходить. Собирался покаяться, но всё время откладывал. Думал, вот-вот, улажу одно дело и всё! А потом подкатывали новые дела, искушали новые соблазны, и я опять переносил момент расплаты. И дошёл до точки невозвращения. Теперь отвечу оптом за всё.
– А как вы всю жизнь умудрялись мириться с виной?
– Хм. Старался отвлечься и не думать об этом вообще. Забивал вину работой. И развлечениями. Глушил гордыней. И алкоголем. Только это всё – соломенный домик Наф-нафа. Дунул волк – и всё пошло прахом. Одно утешает. Убиенные имеют все шансы попасть в Рай. Это и удерживает меня от безумия и помогает совладать со страхом. Скажите, мне ещё много осталось?
– Всё в руках божьих, – зло пошутил я. – А пути его, как известно, неисповедимы. Глядишь, и помилуют!
И не прощаясь, вышел, немного грубовато, но относительно корректно, хлопнув его по плечу и выдавив подобие улыбки. Пусть не думает, что гражданин начальник проникся его теологическими изысканиями. У гражданина начальника просто дел по горло, он спешит.
В душе, конечно, бушевала досада. Как будто ломка началась. Вампир крови не попил. Потому что нет в Иванове сопротивления, он, как замазка. Как хочешь, так и лепи из него, а вот искры не высечешь. Он и правда искренне раскаивается или так про себя думает. И не переубедить его, ни поймать на противоречии. Он уже умер, перегорел. Живой труп. Просто ждёт казни, даже не очень об этом беспокоясь. Ждёт её, как избавление. Как билет в лучшую загробную жизнь. Всех обманул! И не убил никого, и раскаялся, и за мученика прокатит! Сорвалась рыбка с крючка, подсидело меня духовенство. Я потому и в азарт не вошёл, так как сразу, внутренним чутьём понял, что в этой жертве нужной мне энергии нет. Он труп. А вампиры из трупов не сосут.
Теперь эти мыслишки будут неопрятным хороводом носиться по ночам в голове. И что-то жёлтое и рыжее вкрапляется в этот ураган. Львиная грива? Или солома от домика Наф-нафа? Волк его сдул. У Вадима Александровича сказочный волк. А у меня вот плешивый лев с лохматой гривой, в которой он прячет ядовитых змей. Такой дуть не будет. Сразу вцепится в сердце заскорузлыми тупыми когтями, стоит только на миг отвернуться.
Эх, жизнь – жестянка!
Татьяна окликнула меня, так глубоко задумавшегося и ушедшего в себя, что я не сразу сообразил, где я нахожусь. Я повернулся к ней с глуповатым выражением лица человека, не расслышавшего, что ему говорят.