Совьетика
Шрифт:
Кто знает, сколько молодых людей и девушек на Западе приходит вот так в неустоявшиеся молодые годы к неверным о себе выводам…. Человеку в этом возрасте же свойственно искать себе кумира, пример для подражания среди людей постарше себя своего пола, и никакой «сексуальной подоплеки» в этом нет. «Делать жизнь с кого? С Дзержинского!» – вот из какой оперы эти чувства!
Хотя у меня дома было огромное количество кукол – в основном гедээровских, красивых пупсов с закрывающимися глазами и роскошными волосами, умеющими говорить «мама», если их наклонить – чем старше я становилась, тем меньше я в них играла. Мне гораздо больше по душе были вырезки: картинки из журналов и нарисованные мамой (срисованные ею с фотографий или же созданные только при помощи ее воображения) вырезанные из бумаги по контурам фигурки. И еще – набор пластмассовых фигурок «Дружба народов» с куколками в костюмах народов СССР. (Я и до сих пор элементарно отличаю латышский костюм от литовского, а армянский – от азербайджанского.)С их помощью я устраивала свой домашний театр. На обороте у вырезок было написано их актерское имя, и туда же я приписывала каждую роль, которую они в моем театре играли. Только я сама могла разобраться в этих каракулях. В вырезки
К тому времени, когда я пошла в школу, я уже знала большое количество оперетт и балетов. На оперу меня повели несколько позже. Это если не считать, конечно, фильма-оперы «Князь Игорь», который я посмотрела на одном дыхании в 5 лет и после которого была без ума от Востока и таинственных половцев с их ханами и плясками.
Театров в нашем городе было три: драматический, юного зрителя, или ТЮЗ, и театр кукол. Драмтеатр стал моим самым любимым. Летом он уезжал на гастроли, и вот тогда-то и приезжали к нам по очереди на один месяц непременно какой-нибудь театр оперы и балета, на другой – драматический театр из другого города, а на третий – театр оперетты. Помню, какой ажиотаж был в городе, когда у нас гастролировали Казанский или Саратовский оперные театры: все хотели увидеть и услышать маминого любимого Рената Ибрагимова и Леонида Сметанникова! Цены на билеты были такие, что любая уборщица могла позволить себе сводить в театр своих детей. Для тех, чьим родителям было не до театров (а были, конечно, и такие) школы часто устраивала культпоходы туда на детские утренники, с билетами по еще более низким ценам. Так впервые попала в театр моя самая любимая подружка Маруся.
Маруся была старшей в единственной на нашей улице многодетной семье: 5 девочек и один парень. Мама их, тетя Таня, работала на заводе по сменам, отец, дядя Валера, официально не работал потому, что смотрел за ними, но на самом деле он занимался своими делами (он был голубятник, часто выпивал и много читал – книжки из библиотеки), а дети были более или менее предоставлены самим себе. Страшно подумать, что было бы с ними, живи они в наше «цивилизованное» время!. А тогда – вся улица помогала им и за ними присматривала. Кто-то отдавал старые детские вещи, кто-то совал ребятишкам булочки и конфеты, пока их мама была на работе (а то ведь они просто шли в огород, выдергивали из грядки луковицу и ели ее), кто-то давал их маме денег до получки (боже упаси, никому не приходило в голову брать за это проценты!). Младшие девчата бегали по улице с вечно грязными, но веселыми физиономиями. Пока они были совсем маленькими, весь их двор был усеян детскими испражнениями, как поле битвы- костями воинов. Отец их начал строить новый дом, но они были единственные на улице, кто верил, что он его скоро достроит: он был слишком для того ленив. Дом возвышался забитыми окнами на улицу (маленький домик, в котором они жили, стоял во дворе), у него уже была даже крыша, но внутри не было даже стен. В нем было таинственно и темно. Мы очень любили там играть. В саду бегала достаточно злая лохматая собака по кличке Чебурашка. Но своих она не трогала. Сад у Маруси был густо-заросший, огромный, с большим количеством яблонь. Большинство яблок не доживало до зрелости: съедалось раньше!
За яблоки нам дома тоже приходилось регулярно воевать: еще когда яблони только начинали цвести в мае, я поглядывала на два яблоневых дерева перед домом и вздыхала: «Эх, опять урожайный будет год….» Мимо нашего дома была проложена тропинка до речки, и летом туда ходило отдыхать довольно много народу. На обратном пути часто отдыхающих начинало обуревать желание закусить зелепушечкой с наших яблонь. Если было позволить всем им это делать, то и от дерева ничего не осталось бы! Когда я была маленькой, звала в таких случаях на помощь дедушку, а когда подросла, то сама начала защищать эти два дерева. Яблоки на них были поздних сортов, на одном – даже такие, которые становятся вкусными только полежав пару месяцев в сарае, и было просто жалко видеть, как они пропадают ни за что. Тем более, что под деревом всегда валялось достаточно яблок, и было совсем не обязательно пыжиться и ломать на нем ветки. Я занимала свою боевую позицию на крыше с большим флаконом из-под маминой краски для волос, наполненным водой – и как только на дерево кто-нибудь покушался, я тут же окатывала его сверху прохладненькой водичкой! Мужчины, как ни странно, были добрее. Увидев меня, они обычно смеялись и переставали яблоки рвать. Некоторые даже извинялись. Женщины (хотя их среди рвунов было меньше) иногда начинали огрызаться в ответ, но довольно вяло: «Если это ваша яблоня, тогда почему она не за забором?» На это у дедушки был неотразимый аргумент:»А вы ее сажали?»
Но если к нам в окно стучали и по-хорошему просили яблочка, дедушка с бабушкой никогда не отказывали.
Самые противные рвуны попадались среди подростков – ребят чуть постарше меня, и для них у меня кроме душа было припасено убийственное восклицание, которое было призвано так пристыдить их, чтобы им никогда больше неповадно было так себя вести. »Яблоки химикатами политые!»- вопила я на всю округу.- «Завтра вас пронесет как миленьких, готовьте фталазол!» Современным гражданам, у которых по большей части чувство стыда вообще атрофировано начисто, трудно себе это представить, но мой боевой клич неизменно действовал. Ребята
…Интересно, а что бы сделали со мной на месте тех давних рвунов наших яблок их нынешние современники? Пристрелили бы? Сожгли бы наш дом? Не удивлюсь, если и так. Ведь мы теперь живем в «свободном мире»…
От Маруси и ее сестренок я научилась тому, что можно есть сливовую и вишневую смолу – она как слезинки выступала на стволах деревьев. Не от голода, конечно – просто это было вкусно. Особенно смола с вишни! М-м-мм… На улице мы проводили весь день, до самой темноты. Бабушка иногда выходила на угол – проверить, где я, я махала ей рукой, и она уходила. И зимой, и летом гуляли мы до темноты – «до фонарей», как мы говорили.
Тетя Таня возвращалась с работы то днем, то поздно вечером, в зависимости от смены – быстрым шагом, в промасленном комбинезоне. Частенько с бутылками молока, которые выдавали ей за работу на вредном производстве. (Еще такие работники намного раньше имели право выйти на пенсию.) Дети уже радостно поджидали ее на углу. Помню, как удивляло меня, насколько злой она иногда бывала – им доставалось от нее по первое число без каких-то видимых для того причин. Теперь-то я понимаю, что тетя Таня просто была очень усталой после работы. Но Марусе от нее доставалось редко. Как старшая, она пользовалась определенными привилегиями. Одной из этих привилегий и было хождение в театр: не так, конечно, часто, как туда водили меня, но Маруся тоже в нем бывала, и со своим классом, и вместе со мной и моей мамой. Мы обе настолько полюбили театр, что когда нам было лет по 10, создали свой собственный театр – летом, на улице за огородом. Мой дедушка вкопал на поляне два столба, к которым мы привязывали занавес. Это и была наша сцена. Пьесы писала я. Наша первая премьера была моя «сказка антиалкогольная» под названием «Солнцедар Лимонадыч» (Царь бутылок). Я исполняла в ней мужские роли, в дедушкиной старой кепке, под которой я прятала свои длинные волосы – за неимением на улице мальчишек. Единственным мальчишкой в нашей компании был Марусин младший брат Андрюша, а ему нельзя было доверить большее, чем роль злого волшебника из «Лебединого озера».
…В раннем детстве я обожала бегать – неважно куда, неважно зачем. Как только я научилась открывать сама калитку, я неслась со скоростью вихря в первом попавшемся направлении, ничего не видя перед собой. И хотя движение на дороге было достаточно редкое, а сама дорога- не рядом с домом, добежать до угла улицы Карла Маркса, где она проходила, мне ничего не стоило. Наша улица была патриархальная, грунтовая, раскисающая от дождей и талой воды, иногда в межсезонье во дворе приходилось класти доски, чтобы дойти до калитки, не замочив ног, а на Карла Маркса начиналась цивилизация – асфальт. Мои родные были вынуждены приделать на калитку вертушку – повыше, чтобы я не достала. Но бегать при первой же малейшей возможности я продолжала все равно. Даже вокруг памятника одному местному писателю, которого я в те годы по ошибке принимала за дедушку Ленина (оба были лысые и с небольшими бородками). Вокруг памятника росли анютины глазки и был гранитный бордюрчик – самое мое любимое место для бегания. Лет до 8 у меня были вечно разбитые коленки, а потом я открыла для себя простую истину: если не бегать, то не будешь и падать! Эта мысль так поразила меня, что я бегать перестала, и разбитые коленки остались в прошлом. Правда, один раз я сломала большой палец на руке: выпендривалась перед нашим заклятым врагом Женей, демонстрируя, как я умею ездить на велосипеде без рук…Вот и додемонстрировалась. Было очень больно, но я не подавала виду. Маруся подбежала ко мне, взяла под руку, и мы гордо прошествовали мимо Жени с ее когортой. Она не посмела даже засмеяться. Потом я целый месяц ходила в гипсе. Ощущение не из приятных.
Мои родные вовсе не считали, что Маруся была мне неподходящей компанией из-за «разного социального статуса» (мои родители – инженеры, ее – рабочие). Такие дикости никому даже в голову не приходили. Маруся была славная девочка, фантазерка, с которой можно было делиться всеми своими мечтами, даже о звездолете – она понимала. Она была очень верная подруга, на нее всегда можно было положиться. А еще мы обе ужасно любили читать. Если одна из нас находила хорошую книгу, мы читали ее друг другу вслух, по очереди, и это было нисколько не менее захватывающе, чем самая веселая игра. Не могу себе представить, чтобы этим занимались современные дети. А как было здорово! Мы не могли дождаться нового номера «Пионерской правды», в которой печатались булычевские приключения Алисы!
Потом уже, когда нам с Марусей было лет по 12, ее семье наконец-то дали квартиру (оказывается, они ее раньше и не просили!) , и они переехали. Мы не расставались специально, Маруся обещала приезжать летом в старый дом, но постепенно эти визиты становились все более и более редкими… После 8 классов она поступила в педучилище, хотя могла бы продолжать учиться в 10-летке – училась она хорошо. Стала учительницей начальных классов – на мой взгляд, по призванию. Со всеми ее остальными сестрами и братом тоже все в порядке. Им повезло, они успели вырасти еще при советской власти. Самая младшая, Аленка, родилась когда нам с Марусей было по 9 лет. Как раз в то время мы поссорились – не помню, из-за чего, но это была единственная наша ссора за все годы дружбы. Помню, как я проезжала мимо Марусиного дома на велосипеде, когда услышала из ее огорода отчаянное кукование: Маруся хотела помириться и привлекала таким образом мое внимение… Кукушек у нас в лесу отродясь не водилось, единственные на улице, кто куковал, были мы с Марусей! Мы помирились быстро, но все-таки слишком поздно для того, чтобы Аленке дали мое имя, как начала было Маруся просить своих родителей.