Совьетика
Шрифт:
Не хочу, не могу больше видеть его! Мне захотелось спрятаться в одном из этих мешков на палубе и просидеть там до конца нашего рейса.
Океан шумел так, что вполне можно было реветь в голос – все равно бы никто не услышал. Я вспоминала его теплые и застенчивые прощальные поцелуи в губы в течение 9 месяцев, которые ввели меня в свое время в такое позорное заблуждение. А его холодно-испуганное «Что ты! Я же почти женатый человек! » до сих пор звучало у меня в ушах – оскорбительное, как будто бы я сама начала все это, не имея для того никакого повода -, и боль перехлестывала просто через край.
Да, мы давно уже могли бы быть вместе с Ойшином. Мои дети могли бы быть и его детьми. Не было бы всего того, что
Но ведь не было бы и Кореи. И…. При одной только мысли об искрометной веселости Ри Рана, о его спокойной уверенности в победе нашего общего дела, о его трепетно-уважительном отношении к серьезным чувствам, которое напоминало мне советские фильмы 50-х годов я почти заскрежетала зубами. Нет, никогда мне больше не встретить никого, ему подобного! Да мне и не нужен никто подобный. Только он. Вот только какое моральное право имею я говорить об этом теперь?…
Некоторые считают, что все что ни случается в жизни, все к лучшему. Но я никак не могла согласиться с тем, что то, что случилось сегодня, тоже было к лучшему. Ну уж дудки!
Хотелось запричитать вслух, как это делают русские женщины в деревнях на поминках. Если бы можно было куда-то пересесть и уплыть в противоположном направлении, я бы это сделала незамедлительно. Но выбирать не приходилось. Не за борт же бросаться, в самом деле! Может быть, попросить товарища Орландо, чтобы выделил мне хотя бы другую каюту? В конце концов их на яхте три…
– Женя, милая, что с тобой опять? Что случилось? Я проснулся, а тебя нет… – вдруг послышалось сзади.- Я тебя чем-то обидел? Что-то не так?
Мне совсем не хотелось устраивать скандал – мой жизненный опыт подсказывает, что еще ни одно словесное выяснение отношений, в котором кто-то в чем-то обвиняет другого, хотя бы он даже и был прав, ни к чему хорошему не привело. Тем более, какой смысл махать кулаками после драки, когда виновата сама? А может, я стала просто слишком стара для скандалов: они требуют огромных душевных усилий, которые мне жалко на них тратить. Поэтому я только молча вжалась лицом в несвежую мешковину и плакала уже беззвучно.
Ойшин стоял надо мной – длинный, беспомощный и нелепый в своей растерянности.
– Я всегда что-то делаю или говорю не так, – сказал он чуть слышно.- Может быть, ты еще не поняла этого. Прости меня, пожалуйста. Это диагноз. Я так живу теперь – как будто вне своего тела и разума. Уже давно. Как будто все, что происходит со мной, происходит с кем-то другим. Как в кино. Или во сне. Все вижу, все понимаю, а язык не ворочается. Или плетет что-то сам по себе. И руки не слушаются. Или слушаются, но все равно такое чувство, что они не твои. Как будто все не настоящее вокруг . Какое-то гуттаперчевое. Когда это только началось, страшно было. Сейчас немного привык. Но все равно очень неприятно… Как тебе это объяснить? Как будто жизнь вокруг – это спектакль, в котором все принимают участие, все время, без остановки. А я остаюсь вне игры, меня не позвали участвовать в представлении. А если пытаются пригласить принять участие, то правила игры кажутся мне такими навязанными… Все кажется мне искусственным – и чувство голода, и жажды, и даже земное притяжение. If that makes any sense . Даже моя собственная ходьба. То, как я читаю газету, как смотрю телевизор. Я только умом понимаю что я должен чувствовать или как я должен себя вести, но все равно это все как-то вне меня остается… Хочешь сказать дорогому тебе человеку, что он тебе дорог, а вместо этого несешь черт знает что и шарахаешься от него… Слушай, я не сомневаюсь, что твой кореец отличный парень. Он заслуживает тебя больше, чем я. Наверно, я не должен был… Ты никогда даже близко ко мне не подошла бы, если бы знала какая у меня куча проблем. Я просто не мог поверить, что я могу быть
Он совсем смешался, сел рядом со мной на палубу и закрыл лицо руками.
– А я, Ойшин? Ты думаешь, у меня нет кучи проблем? У меня дочка-инвалид, сварливая мама, и хозяйка из меня абсолютно никудышняя. И я всегда так и думала: зачем я-то тебе такая? И именно поэтому не думала никогда, что ты можешь захотеть каких-то серьезных со мной отношений… («Господи, зачем я все это ему говорю?» – мелькнуло у меня в голове) Даже когда я бравировала и говорила тебе, что ты об этом еще пожалеешь, но будет поздно… Ты, наверно, тогда подумал, что я невозможная нахалка, а я же ведь это от отчаяния…
– Я нервнобольной. У меня даже инвалидность по этому делу. Понимаешь? Это официально. Это похуже, чем сварливая мама.
Я ничего не ответила. Потому что опять-таки не хотела показать свои слезы.
– Не оставляй меня, пожалуйста, Женя, если можешь.
Я уткнулась в его грудь чтобы он не видел моего зареванного лица и тихо сказала:
– Куда же я от тебя теперь денусь?
Ойшин услышал, и лицо его просветлело как ирландское небо после дождя.
– Ужинать пора. Пойдем обратно?
– Пойдем…
Я чувствовала себя сестрой милосердия, а не счастливой влюбленной. Но понимает ли это Ойшин? И как сделать, чтобы он это понял, при этом его не обидев? Если, конечно, такое возможно вообще….
****
…. Мы то засыпали, то просыпались. Я не знала уже, какое было время суток и какой день. Яхту все время качало на волнах – теперь уже на море сильно штормило. Но было совсем не страшно. Я даже не обращала на шторм внимания. Что еще на свете может быть страшно после того, что мы уже пережили?!
Товарищ Орландо велел своей команде не беспокоить нас, сказав им, что у нас медовый месяц!
Но это был странный «медовый месяц». Жалость к Ойшину переполняла меня до последней клеточки. Хотя я хорошо понимала, как оскорбится он, когда поймет, что это всего лишь жалость – и поэтому у меня еще сильнее не хватало духа назвать вещи своими именами.
Когда же я думала про Ри Рана, мне становилось до глубины души стыдно. Я перестала уважать себя. Я не заслуживаю такого человека, как Ри Ран. Больше того, я не заслуживаю даже называться советским человеком… Эти мысли мучали меня, когда Ойшин засыпал. Когда он бодрствовал, я боялась только одного: чтобы он не выпрыгнул куда-нибудь за борт. И все мое поведение рядом с ним определялось именно этим.
Я знала и раньше, что у Ойшина проблемы с психикой после 12 лет строгого режима в английской тюрьме, но никогда еще они не проявлялись передо мной в таком радужном многообразии. Возбужденная радость у него переходила в страхи и сомнения, короткий приступ гнева – в депрессию, а импульсивность сменялась приступом клаустрофобии в закрытой каюте. Он не привык спать в одной комнате с другим человеком, и ему часто хотелось куда-то выбежать. Иногда он пытался что-то вспомнить – и не мог. Он был очень мнителен и чаще всего – низкого о себе мнения. Но ни разу ничем не обидел меня и слова плохого мне не сказал.Он не был агрессивен, когда ему было плохо, он просто убегал. Или сжимался на стуле в углу. Было жалко видеть, как он мучается. Но – удивительное дело! – все это меня ни капельки не оттолкнуло от него. Я по-настоящему оценила, какой подвиг он совершил, сумев в его состоянии сделать то, что он сделал на Кюрасао. Видимо, оно обострилось на почве стресса, в котором мы так долго находились.