Советская морская новелла. Том 2
Шрифт:
Авай здоровался со своими друзьями-одноклассниками и чувствовал, что он старше их.
Вошла учительница, оглядела класс, увидела Авая и поздравила его с выздоровлением. А потом сказала:
— Сегодня каждый из вас подумает и расскажет о своей заветной мечте.
Учительница долго смотрела в окно. На снежные морозные узоры. В классе было тихо, слышалось только сопение и скрип парт — каждый думал о своей заветной мечте.
— Ну, кто готов? — спросила учительница, отведя глаза от замороженного окна.
Конечно же, первым поднял руку Петя Кротов — отличник. Он сказал, что хочет быть космонавтом.
— Я буду китобоем, — сказал Вася Пиура. Он был родом из Лорино. Тамошний народ издавна славится добычей китов.
Весь класс тянулся поднятыми руками, только Авай мешкал. Учительница пристально посмотрела на него и спросила:
— А ты, Авай, почему не поднимаешь руку? Разве нет у тебя заветной мечты?
— Есть, — ответил Авай.
— Ну, мы слушаем, — сказала учительница. — Тише, ребята, слушайте, что скажет Авай.
— Я бы хотел, чтобы лед из нашего залива уходил как можно раньше, — произнес Авай и почему-то покраснел.
Викторас Милюнас
Спор тихим утром
Пять суток подряд выл и кусался бешеной собакой ветер с материка, восточный, или «земной», как называл его старый Вайнюс, и лишь на шестую ночь прекратился, упал. Улеглось и ревевшее море. На спящий поселок опустилась тишина.
А переметы у дна, и рыба где-то рядом. Во всяком случае, пять суток назад, когда боты с грехом пополам выбрались из неожиданно налетевшего шторма, треска была совсем недалеко от берега.
Надо идти.
Вот-вот начнет светать, на востоке уже забрезжило. Скоро во дворе появится Бертулис, ведя за руль свой велосипед, осторожно побарабанит в окно костяшками пальцев: «Пранас, эй, Пранас! Пора в море!»
Но пока что Бертулис только-только проснулся. Прислушивается. Скрипнула кровать. Сейчас он встанет. Толстая Герда, почувствовав, что муж не спит, зевает и спрашивает:
— Пойдете?
— А как же!
И они поднимаются.
Разбудила тишина и Пране. Только перед тем, как окончательно проснуться, она еще раз выслушивает духов: Доброго — спокойную, медлительную Вайнене, у которой они с Пранасом вот уже третий месяц снимают комнату, ту самую Вайнене, что метко окрестила павильоны-закусочные, открывающиеся каждое лето в нашем поселке, «вавилонами», и Злого — жену газовщика Грикштаса Пальмиру…
Тетушка Грикштене, дай ей волю, без всякой жалости утопит ближнего в ложке воды, особенно — директора рыбхоза. Выгнал, понимаете ли, ее Эмилиса из рыбаков, он, дескать, не столько рыбачил, сколько в «вавилонах» сидел, из-за него Ставрюнасов бот чуть не сгнил на берегу; вот и турнули Грикштаса из рыбхоза, и пришлось ему газ возить, и, конечно, Грикштене, половина его, затаила, сунула, так сказать, камень за пазуху и теперь все выжидает подходящего момента — садануть этим камнем кого-нибудь по башке… Особенно того, кто желает ей зла, а недоброжелателей у ее семьи, по разумению Грикштене, конечно, полно. Куда ни кинь — попадешь.
Добрый дух, как и положено доброму, — седоголовая, худенькая, ласковая, голосок слабый, певучий и потому, разумеется, неубедительный.
«Вставай, Прануте! — заводит Добрый дух
Но тут Добрый дух, хотя он и у себя дома, в собственной своей комнате, которая сдана за семь рублей в месяц молодоженам Пранайтисам, вдруг съеживается, словно кто его ударить собирается, и рядом с ним вырастает Пальмира, окутанная облаком серного дыма, глаза навыкат, толстая, здоровенная, как и подобает Духу тьмы, голос у нее зычный, властный и потому, конечно, вполне убедительный.
«Не слушай ее, не вставай! — гремит она. — Ты же должна прибрать его к рукам. Сейчас или никогда! Хочешь, чтоб твой верх был? Так заруби себе на носу: правят миром мужики, но мужиками правят жены. Если не дуры! А ты не дура. Значит, лежи. И одеяло сбей, в комнате-то тепло, сбей подальше, пусть полюбуется на тебя. У тебя есть все, что надо. Как глянет, так и пропал, и некуда ему деться. Потянется к тебе, а ты тогда: или — или!»
«Думай, что говоришь, Пальмира!» — это вмешивается Добрый дух.
«Я ей кто? Не родня, что ли? Добра ей желаю или, может, плохого хочу?!»
«Молодые они, любят друг дружку, сами как-нибудь…»
«Сами? Ну нет! Пусть как можно скорее из этой дыры… Пока не поздно! Скорее!»
Она так громко выкрикивает свое «Скорее!», что за окном снова разыгрывается шторм, черные тяжелые тучи чуть не цепляются за волосы, все вокруг грохочет, гудит, свистит, трещит… Как в ту ночь, когда Иране, объятая ужасом, выскочила из-под одеяла: Пранас в море!
Она просыпается окончательно. Открывает глаза. Духов и след простыл. Только в ушах звучат последние слова: «Пока не поздно! Скорее!..» И тут Иране пугается наяву: за темным еще окном — тишина. Ни ветерочка. Эта тишина и разбудила ее, понимает она.
Что же еще велела ей Грикштене, и впрямь родня по матери, правда, седьмая вода на киселе, — что она еще велела? Молодайка косится на фосфоресцирующий циферблат будильника. Скоро начнет светать. Появится во дворе звеньевой Бертулис, и тогда… Она осторожно приподнимается на локте. Черты лица разглядеть еще трудно, но все равно видно, что муж сладко спит… Рот чуть приоткрыт, поблескивают крепкие белые зубы… Пранас мой, Пранялис, что же теперь с нами будет?! Если я вскочу, быстро соберу в сумку все, что положено тебе взять с собой, приласкаю, провожу, то все останется по-прежнему, так? Правда? А если не встану, не приготовлю ни хлеба, ни сала, не вскипячу кофе? Что ты сделаешь? Заслышав Бертулисов зов, молча подымешься с кровати, оденешься и, не взглянув в мою сторону, уйдешь темнее тучи?..
А Злой дух тут как тут, снова нашептывает ей в самое ухо:
«Никуда он не уйдет, не бойся! Не может он без тебя. А раз не может…»
Но вдруг Злой дух умолкает: Пранас шевельнулся. Уж не напряженный ли взгляд молодой жены потревожил его? Он глубоко вздыхает, но снова дышит спокойно, ровно.
Вот напугал! Она потихоньку опускается на подушку, плотно смежает ресницы и, памятуя совет Злого духа, осторожно откидывает с плеч и груди одеяло, тем более, что в комнате действительно жарко. Прислушивается. Нет. Не проснулся.