Советская морская новелла. Том 2
Шрифт:
Дорохов неторопливо повернул лобастую, стриженную под машинку голову. Возле его ног стоял сменившийся с вахты моторист Ломакин.
— А что тебе? — спросил Дорохов.
— Если есть охота сыграть, давай сыграем. Не хочешь? Ну и не надо. — Ломакин присел рядом с ним. — Эх, Вадим, Вадим, на кого ты похож? Тебя ведь живого мухи едят.
— Послушай, братец, тебе чего, собственно, надо? — Дорохов исподлобья глянул на товарища.
— Да ничего. Просто так. Вспомнилось, как в сорок втором мы с тобой вот по этим самым местам курсировали. Лихим ты был моряком! А сейчас черт знает что…
Дорохов нетерпеливо качнул плечом.
— Хочешь сказать, мирная жизнь изнежила? Не бойся. Ржавчина на золото не садится.
— Ну, пес с тобой, — поднялся Ломакин. — Играй. Тоже мне Ботвинник.
Он постоял, раздумывая, чем бы заняться, потом пошел в кубрик. Ни он, ни Дорохов, ни другие члены команды не могли и предположить, что в следующую минуту с ними произойдет несчастье.
…Среди глубокой тишины раздался оглушительный взрыв. Катер взметнулся на дыбы, как норовистый конь, и сразу стремительно зарылся в пенистую воду. Все произошло неожиданно, мгновенно. Подводная мина, оставшаяся еще со времен войны, оказалась роковой.
* * *
Взрывом Дорохова смахнуло в море. Оглушенный падением, он не сразу пришел в себя. Ощущение полета продолжалось и под водой.
Вынырнув на поверхность, он жадно глотнул солоноватого воздуха и завертелся на месте. В глазах было темно. Он ничего не видел. А когда зрение прояснилось, перед ним были только сумерки и море, тяжело придавленное ими. Он был совершенно один.
«Ну вот и все, — подумал он. — Отплясала моя жизнь на белом свете». Жуткая мысль о близком конце спеленала его, как ребенка, и зыбучая покатая волна походя прокатилась над головой. «Да что же это!» — захлебываясь, мысленно закричал он, отчаянно барахтаясь в соленой воде.
Рука наткнулась на крохотный твердый предмет. Он машинально схватил его. В ладони оказалась пешка. Дорохов хотел бросить ее — и не бросил. Что-то подспудное, не подчиняющееся разуму мгновенно продиктовало ему: «Не бросай, если бросишь, погибнешь».
Но с зажатой в руке пешкой держаться на воде было неудобно.
— Далась мне эта дьявольская пешка, — сказал он вслух и решительно отбросил ее от себя.
Он говорил вслух, и собственный, ставший чужеватым голос ободрял его, успокаивал.
Дорохов сознавал, что до берега далеко и что вряд ли удастся доплыть. К тому же трудно было определить, где он, этот берег. С момента взрыва все перепуталось в голове. Случись это днем, он, может, еще как-нибудь разобрался бы, куда плыть. Но надвигалась ночь. И все-таки он думал: его могут спасти, подобрать, только бы продержаться до утра.
Он повертывался в одну сторону, и ему казалось, что катер шел именно оттуда, повертывался в другую — уверенность пропадала. Наконец низко над горизонтом засветилась большая яркая звезда. А вскоре проклюнулись и другие. Направление определилось.
Он сбросил туфли, рубашку, расстегнул ремень у брюк, с трудом снял их. Остался в майке и трусах. «Ну вот теперь можно плыть, — подумал Дорохов. — Хотя долго ли удастся продержаться на воде?»
Над морем все гуще ложилась ночь. Лучистые, по-южному крупные звезды загорались одна за другой холодным светом. Над горизонтом из лиловой темноты
Большая Медведица была от Дорохова по левую сторону. Он уже не сомневался в правильности выбранного им направления. Так прошел час, а может быть, больше. Он этого не знал. Чтобы сберечь силы, часто перевертывался на спину и отдыхал, едва-едва пошевеливая ногами и кистями рук. Но в душе по-прежнему гнездились пустота, холод. И он впервые удивился, что его ничуть не трогает судьба семьи — жены, детей, которые еще ничего не знают и уже могут не увидеть, как не увидят жены и дети тех, кто был с ним недавно вместе. У него было одно ощущение, что это не он плывет, а кто-то другой. А он у себя в кубрике, на своем катере, среди друзей.
Месяц уже стоял высоко. Отчетливо стала видна мягкая зыбь на глянцевой поверхности моря. Вода под руками казалась чернильной.
Как ни старался он сохранить силы, усталость подкрадывалась, наливала тяжестью тело. Затруднялось дыхание.
Однако, ритмично работая руками и ногами, Дорохов тут же жестоко высмеивал себя за минутную слабость. «Испугался! Решил пузыри пускать. Вот так ведь и тонут люди, — издевался он над собой. — А стоит взять себя в руки, и все. В войну не то бывало. По сравнению с войной это чепуха. Крути, брат, педали, ничего с тобой не случится».
Дорохов перевернулся на спину, закрыл глаза и лежал долго-долго, пока не начался озноб.
Вода была теплой. Теплее воздуха. Но кожа покрылась пупырышками. Ломило руки, ноги. Непомерная тяжесть давила на плечи. С трудом стянул с себя майку. Стало как будто легче.
И снова пришли мысли о семье. Они хлынули целым потоком. Заслонили собой все: бесконечное море, звездное небо, собственную усталость и даже чувство обреченности, которое стало опять появляться время от времени.
Жена и дети стояли перед ним, будто наяву. Он был рядом с ними, слышал их голоса и сам говорил им что-то. Это уже было явной галлюцинацией.
Вот подходит жена и прямо на нем начинает пришивать к воротнику рубашки пуговицу взамен утерянной. Он видит, как быстро и ловко мелькают ее голые по локоть руки. Вот она приближает лицо к его шее, чтобы откусить нитку, и застывает так на некоторое время, прижавшись к нему щекой. Он слышит запах ее волос, чувствует приятное тепло щеки, говорит:
— Ну, что ты притихла? Откусывай.
— Соскучилась по тебе, — отвечает она. — Ты ведь все в море да в море. Мы тебя и не видим.
Все это проходит перед ним так четко, так ясно, что он не может понять, то ли это было когда-то и запомнилось, то ли происходит сейчас. Дорохов тряхнул головой.
Бесконечная ночь становилась все темней и темней, а может, это темнело в глазах?.. Он уже ничего не видел. Даже Большой Медведицы. Ох, как не хотелось ему умирать! А под ним была бездонная глубина, черная, страшная, неумолимая. И он один.
Дорохов не знал, сколько раз захлестывало его забытье и как долго оно продолжалось — миг, секунду или целую вечность. Какие силы держали его на поверхности, какое мужество заставляло его двигаться вперед — этого никто не объяснил бы, но Дорохов все еще жил и боролся.