Советская морская новелла. Том 2
Шрифт:
— Есть ли вопросы к товарищу Лебедеву?
Над лодкой прошуршали винты рыскающих там, наверху, кораблей.
— У меня вопрос, — сказал Лимарь. — К секретарю. Нельзя ли вторично зачитать заявление?
— Если собрание не возражает?
— Читай.
Мичман прочитал: «Прошу принять меня в члены ВКП(б), так как в настоящий момент всю тяжесть войны несет на себе в первую очередь наша партия; в ее рядах будучи, я желаю громить врага и… — мичман запнулся, поняв, что хочет Лимарь, и, подчеркивая первое слово, закончил: — умереть коммунистом».
Андрей Лимарь взял слово:
— Я хочу, чтобы ты жил и победил,
Лимарь усмехнулся:
— Но, как говорит наш старпом, матрос не помрет, матрос все переживет.
— Не знаю, зачем Лимарь трогает Алексея, — вступился за Лебедева другой матрос. — Горе у него большое и ненависть велика. Дела на фронте тяжелы, фашисты под Ленинградом, и не всякому до пляса. Зачем тревожить раны человека?..
Тогда слово взял Лосев:
— Лебедев хороший воин, и я его в партию рекомендую. Но я понял Лимаря. Он говорит о воле коммуниста. Большое горе, но коммунист должен горе перебороть. Пусть молодой матрос смотрит на тебя и нос не вешает. Да, фашисты под Ленинградом. Между нами и Кронштадтом несколько сот миль и много опасностей. Сети. Мины. Охотники. Миноносцы. Самолеты. Все против нас. Но кто же из нас обреченный — мы, на грунте, или они, наверху, под солнцем? Вот мы лежим на дне у берегов Германии. Рядом Киль и Гамбург. Нас ищут, бомбят. Нас хотят уничтожить. А у нас тут — партийное собрание. Очередное партийное собрание. Так кто же смертники — мы или они?..
В наступившей тишине прокатился отдаленный взрыв. Лодку чуть качнуло, как качает дом при слабом землетрясении. Лосев продолжал:
— Я предлагаю…
Новый взрыв встряхнул лодку, за ним другой, вырубился свет, и коммунисты разошлись по боевым постам. Видимо, враг прочесывал море — квадрат за квадратом…
Спустя неделю лодка стояла у Кронштадтского пирса и принимала торпеды. Сильные краны укладывали их на корабль. Два матроса возились с маслянистой стальной толстухой.
— Маруське смена пришла, — сказал Лимарь. — Везет тебе, Алексей, на приличное общество.
— От дамского общества я никогда не отказываюсь, — отшутился Лебедев.
— Ты счастливый человек. Подумать только: принят в партию на дне моря…
— Не в том, Андрей, счастье, что на дне моря, а в том, что в бою, у Гитлера под носом. Тридцать шесть тысяч тонн ко дну, да еще партийное собрание в его водах…
В книге протоколов партийных собраний, которую вел на лодке мичман Виноградов, так и было записано:
«Протокол №12
24 июля 1942 года.
Партийное собрание подводной лодки.
Балтийское море.
На грунте.
Глубина — 40 метров.
Меридиан Берлина…»
Дальше следовало обычное — председатель, секретарь, кто присутствовал, кто на вахте, что слушали, кто выступал, что постановили.
Постановили: принять единогласно.
К протоколу была приложена пачка документов. Среди них и заявление Лебедева. В последней строке рукой матроса одно слово было
Александр Крон
Трассирующие звезды
Способность мыслить и чувствовать возвращалась к Ильину постепенно.
Сначала мыслей вообще не было. Только ощущения. Звон в ушах, стеснение в груди, вязкая медная горечь во рту. Все мышцы были напряжены и, казалось, одеревенели. Ильин не чувствовал ни холода, ни боли, хотя вода была ледяная, а при падении он сильно ушибся. В глазах ощущалось сильное жжение, и первое время он ничего не видел. Потом понемногу зрение стало возвращаться: сперва перед глазами поплыла разноцветная рябь, затем он вдруг различил свои руки. Они крепко держались за нечто твердое, скользкое и неустойчивое. Руки то оказывались перед глазами, то уходили вверх, и Ильин переставал их видеть. Ильин еще не знал, что это такое, но инстинкт говорил ему, что разжать пальцы нельзя.
Набежавшая волна накрыла его с головой. Это было настолько неожиданно, что Ильин не успел закрыть рта и наглотался воды. Пришлось долго и мучительно отплевываться. Отдышавшись, он уже разбирался в окружающем.
Он был один. Кругом была вода. Он цеплялся за скользкие рога плавающей мины. Толстуха мирно покачивалась, иногда вздрагивая и приплясывая от удара волны. На поверхности воды дрожали слабые желтоватые блики.
Затем он увидел огонек, окруженный венчиком зарева. Он мерцал в ночи, то разгораясь до яркости вольтовой дуги, то заволакиваясь темной пеленой. На берегу что-то горело. Огонек казался маленьким и близким, но Ильин знал, что верить этому нельзя. Пожар был большой, а берег далеко. Далеко ли, близко ли — плыть он был не в силах.
Ильин попробовал представить себе, в какой стороне находится Кронштадт. Потом понял, что представить этого нельзя, можно только знать. Вспомнилась знакомая с детства игра: просыпаешься среди ночи и, не открывая глаз, стараешься угадать, с какой стороны койка касается переборки. Воображение создает четкую дислокацию всех вещей в каюте — стоит протянуть руку, и она сразу нащупает кисет и трубку на ковровом табурете, что стоит у изголовья. Протягиваешь — и рука ударяется о переборку, а каюта вместе с Ильиным описывает молниеносную циркуляцию, и это всегда забавно. Всегда, но не теперь.
Однако ориентироваться было все-таки надо. В Ильине пробудился штурман. Штурман Ильин запрокинул голову в поисках небесного ориентира. Над головой он увидел черный купол неба, усыпанный звездами, горевшими холодно и ярко. И сразу все события ночи всплыли в его памяти.
Лодка возвращалась из дозора и шла надводным ходом вслед за тральщиком. На мостике находился вахтенный командир лейтенант Ильин и сигнальщик Маханов. Фарватер был знаком, как путь от калитки до крыльца родительского дома. Небо было чисто, почти все время шли в видимости берега. Берег казался длинной грядкой тлеющей золы, изредка вспыхивали желтые язычки разрывов и белые огни сигнальных ракет. Кто на берегу — свои или немцы — Ильин не знал: находясь на позиции, лодка почти не имела радиосвязи с базами. Обстановка же менялась каждый час. На подступах к Ленинграду шли упорные бои.