Советские художественные фильмы. Аннотированный каталог (1968-1969)
Шрифт:
Тишина царила в доме. Она была искусственной, напряженной, выжидающей тишиной, и оттого пульсирующая в висках кровь казалась тиканьем часового механизма в мине замедленного действия. Нурмурад понял, что на сей раз суд будет гласным.
Он пытался сосредоточиться, взять себя в руки, потому что предстояло бороться против троих. Однако это удавалось плохо, чтобы не сказать — совсем не удавалось. Он ощущал растерянность и неуверенность, он совсем не чувствовал себя борцом за правду, за собственное счастье. И это было непонятно, но вдаваться в подробности, анализировать он не мог — мысли текли вяло, переползали одна через другую, словно слепые щенята, образуя какую-то разрозненную
В какой-то миг Нурмурад почувствовал, что отец пристально смотрит на него. Но тягостно, страшновато было ответить w отцовский взгляд, и Нурмурад, никак не мог решиться поднять голову. Отложить бы этот разговор. Ну, хоть до утра! Да и вообще зачем все это, зачем травить друг другу душу, если двое мужчин уже поговорили откровенно и наедине? Ты понимаешь, отец, я думал о твоих словах, и, пожалуй, ты в чем-то прав, я постараюсь что-то предпринять, как-то подготовить и ее, поговорить с ней. Но нельзя же так, с маху! Может, она отыщет доводы, не найденные мной, которые сумеют переубедить тебя, и тогда все обойдется тихо и мирно, все мы будем довольны. Она не только красивая, она очень умная женщина. Клянусь хлебом, отец, вы сумели бы с ней поладить, нашли бы общий язык. Разве нельзя, чтобы всем было хорошо? Какие-то условности, предубеждения… Может, когда-то в них и был смысл, — даже наверное был! — иначе бы их не придумали. Ну, а сейчас зачем они? Правда, отец! Задумайся над этим — и самому смешно станет, что руководствуешься в нынешних ситуациях «истинами» седой древности. Я, конечно, понимаю, что ты не ради собственного интереса, что ты хочешь добра мне и даже ей. Наверное, ты в чем-то прав — она старше меня, у нее ребенок, о ней болтают немножко, чепуху всякую. Но разве это достаточно серьезные аргументы? То есть они, конечно, серьезны. Но когда людям трудно жить друг без друга, все должно посторониться перед большим чувством. Разве не так, отец?
— Ты плохо ешь, сын. У тебя нет аппетита? Или, может быть, ты уже поужинал?
Голос отца был тих, доброжелателен. Однако для напряженных нервов Нурмурада он ружейным выстрелом грянул, даже вилка вывалилась из руки. Нурмурад смущенно поднял ее.
— Да нет, отец, тебе показалось… Я ем. Устал немножко… на работе неприятности.
Неприятности действительно были. На общем собрании треста крепко «снимали стружку» почти со всех СМУ, но своя боль всегда больнее, и Нурмурад очень переживал, когда речь зашла о его просчетах в руководстве управлением. Да еще зама, Медета Аллаярова, черт вынес с разоблачениями по морально-бытовому, как он заявил, профилю. В начальники метит, вот и подкапывается, вытаскивает на свет божий всякие сплетни. Впрочем, почему же сплетни? Если по справедливости, то правду Аллаяров сказал об Айджемал. Да только очень уж гнусно прозвучали слова о сожительстве, о разврате. Ну при чем тут разврат, Медет Аллаярович? Открой гы пошире свои подозрительные глазки, взгляни на вещи человечнее, современнее!
— Показалось, говоришь? Ну-ну…
Вроде бы незначащие слова произнес отец, а мать бесшумной сумеречной бабочкой тут же появилась из кухни и остановилась в дверях, глядя на сына скорбными глазами. Карагыз отложила шитье, подошла к брату, поворошила рукой крупные кольца его шевелюры (Нурмурад внутренне сжался — так ласкала его волосы Айджемал). Сестра тихонько вздохнула, словно уловив его мысли, отошла, опустилась на диван.
И тут у Нурмурада внутри словно пружина какая-то со стопора сорвалась.
— Дадите вы мне спокойно
На лице Карагыз появилось мучительное выражение, словно внезапно зуб заболел. Но сказала она негромко и спокойно:
— А ты с чего бесишься? Просто вся беда в том, что ты у нас — единственный, за день мы соскучились по тебе. Вот и все.
Не надо было большого труда, чтобы обнаружить насмешку в ее словах. Что ж, это проще, чем ласковая рука. Хуже, что отец с матерью смотрят молча, не дают возможности выкричаться, облегчить стесненную долгим ожиданием грудь.
Нурмурад с деланным равнодушием сосредоточил внимание на остатках ужина. Однако сейчас кусок в горло даже пальцем не протолкнуть. Тогда он налил в пиалу остывший чай и выпил его одним глотком.
Эмин-ага отложил ненужный журнал.
— Я вижу, ты в самом деле сыт. Мать, убери со стола. Сейчас мы с сыном разговаривать станем.
Аннагуль-эдже, скорчившаяся маленьким комочком в угловом кресле, послушно встала, подошла к столу, вопросительно посмотрела на сына.
— Убирай, убирай, мама, — поощрил он, — я действительно не голоден. — И с внезапной решимостью пояснил. — Я только что от Айджемал, мы поужинали вместе!
Мать горестно застонала, собирая посуду.
— Ну, вот что! — решил Эмин-ага. — Давайте перестанем прикидываться дипломатами и честно закончим игру. — Он покашлял в кулак — видно, и ему нелегко давалось внешнее спокойствие. — Значит так, сын. Я давно слежу за твоим поведением. Долго размышлял о твоем будущем. О своем, кстати, тоже. Все, что считал нужным, я тебе уже сказал и услышал все, что ты счел нужным ответить. Если мы не пришли к одному решению, если ты окончательно решил связать судьбу с этой женщиной, тебе придется оставить наш дом и больше никогда не переступать его порог. Я сказал все.
Не совсем так дело оборачивалось, как ожидал Нурмурад. Он готовился оправдываться, доказывать, убеждать. А тут, оказывается, все уже решено заранее, некого и незачем убеждать. Что ж, может, так оно и проще — открыто поселиться под одной крышей с Айджемал, и пусть тогда Аллаяров попробует козырять своими нравственными устоями. «Я усыновил ее ребенка!» — и у любого «принципиального» горлопана рот заткнут. А что? Разве не выход? Выход, конечно. Ну а как отец с матерью? Сказал им «до свиданья» и пошел себе на все четыре стороны?
— Ты слишком жесток, отец, — хрипловато сказал Нурмурад, с удивлением ощущая, что язык плохо повинуется ему. — Так нельзя. Неужели моя вина перед вами настолько велика, что вы даже не оставляете мне права для защиты?
— А мы чем провинились перед тобой, сынок? — заплакала Аннагуль-эдже. — Наша вина где? Зачем ты хочешь взвалить на меня черный камень позора, тяжесть которого раздавит меня, как букашку? Одумайся, сыночек, куда тебя влечет твоя неразумная страсть? Ты был моей надеждой, моей болью и радостью был… У меня больное старое сердце, оно не выдержит, если тебе будет плохо.
Мать плакала и жаловалась, взывая к благоразумию Нурмурада, дрожала, словно всеми покинутая, заброшенная, одинокая мерзла на сквозном ветру. И Нурмурад опустился перед ней на колени, спрятал лицо в складках материнского платья.
— Не надо, мама, перестань… ничего ведь еще не случилось. Умоляю: ударь меня. Пусть от твоей руки я почувствую боль, я хочу испытать ее, только ты не плачь…
Необычный звук издала горлом Аннагуль-эдже. Она торопливо поднялась и пошла из комнаты, закрывая лицо концом головного платка. Вслед за ней вышла Карагыз.