Советские художественные фильмы. Аннотированный каталог. Том 2. Звуковые фильмы (1930-1957)
Шрифт:
О пришедший! О радость земли! — только ты
Станешь словом ее сокровенной мечты!
Без тебя ей напрасно томиться в цвету,
Век от веку плодя суету и тщету,
Пустоцветом прекрасным на ветви времен
Ей прослыть, если б не был ты ныне рожден.
Без тебя ей черстветь век от веку, чадя,
Лишь бурьян с вороньем в братских распрях плодя…
Преодолевая бархан за барханом, спускаясь в тамарисковые низины,
Вы, рожденные в муках под новой звездой
Среди надежд и печалей пустыни родной, —
Сын, развей недомыслия тяжкую ночь!
Освети эту землю терпением, дочь!..
Да, это был его мукам — тот, который всегда мечтал он сочинить, ибо нет певца без своего мукама, как нет мастерицы-ковровщицы без лучшего своего, особенного ковра. Он успел уже сочинить несколько мукамов, но все они были лишь отзвуком чужих мелодий и слов, распеваемых повсюду, и не давали ему право называть себя высоким словом — "мукамчи", хотя все вокруг давно уже считали его таковым, то и дело приглашали на свои празднества… И вот он, его мукам, — именно его, явился в непривычной поначалу, дотоле никем не слышанной мелодии новой, в словах горьких и нужных, и была в них вся его, Годжука Мергена, тоска потаенная и надежда в смутные эти времена, вся печальная любовь его, вся вера… И нужно было успеть удержать его, допеть, воплотить — и только это безраздельно владело им тогда, на той благословенной караванной тропе.
Вы родились на этой прекрасной земле,
На суровой земле, на злосчастной земле.
Только вами надежда людская живет,
В колыбели качаясь, свершения ждет…
И пусть еще неловки были, неполны многие слова, но не это ему важно было тогда. Найдутся потом получше слова, поточнее; каждый "басым" — мгновенное прижатие струн к грифу, каждый новый удар по струнам, "какув", кропотливо переберет он потом помногу раз, добиваясь, как и в словах, слаженности, напевности народной и ясности. Но сейчас важно было дух этой родившейся песни уловить и сохранить, не дать ей расплыться, уйти в ненужные слова, в напрасные звуки…
Твое счастье еще в колыбелях, народ,
Но придет его час — снова солнце взойдет…
Так кричи же, младенец, кричи и зови
Милосердья защиту, опору любви!..
Младенческие глаза глядели в душу ему, и с последним какувом вместо радости ощутил Годжук Мерген вдруг боль какую-то в сердце и грусть, сожаленье великое всему живущему на свете, такому кратковременному и беззащитному, —
4
И непереносимым отчего-то стало ему дорожное одиночество, этот путь наедине с бескрайними под равнодушным небом песками, перевеваемыми ветром, с собою, со своим колыбельным мукамом, который уже просился в нем к людям, на их высший суд, — к жилью захотелось Годжуку Мергену, и людям, к Айпарче, так как без них ничего не значил ни он сам, ни его новый мукам. И весь остаток дороги торопил он уставшего коня, представляя себе, как подъедет он к своей кибитке, как встретит его жена, тоже, должно быть, соскучившаяся за эту долгую неделю… Нет, Годжук не жалел, взяв вину на себя, о своем решении: пусть верит, ждет, ибо так ли уж редко становится надежда второй нашей жизнью?.. Не может он допустить, чтобы она, любимая и любящая, казнилась потом всю жизнь, обвиняя себя во всех грехах, — нет, не для женщины эта суровость правды. Пусть жалеет его, пусть даже охладеет ее сердце к нему, который не может будто дать ей полное женское, материнское счастье, но сказать правду ей он не в силах. И пусть уж лучше, на худой случай, будет выглядеть он упрямым последователем шариата, но и отпустить ее, сделать полной сиротой в этой степени он не сможет тоже, потому что ни с кем все равно не обретет она теперь своего счастья… Тяжело было думать обо всем этом Годжуку, но вместе и определенность была: решение он принял и надо теперь лишь держаться его…
У кибитки встретила его Айпарча. Вся посветлевшая лицом, нетерпеливо сияя навстречу своими чистыми глазами, дождалась, когда он слезет с коня, подошла, взяла его огрубевшие в степи руки — и вдруг спрятала в них свое лицо, выдохнула еле слышно:
— Так ждала я тебя, Годжук… Думала, случилось что по дороге. И так боялась за тебя…
И слезы ее горячие почувствовал он на своих ладонях. До сердца его дошли эти слезы, и горячо, хорошо стало от них в груди. Лучшей встречи не мог представить себе Годжук, уж он-то знал цену слез жены своей, прирожденной степнячки.
— Случилось, милая… — улыбнулся он склоненной ее голове, вдыхая полынно-теплый родной запах волос ее, по которому так тосковал в пути. — Но после об этом. Веди в кибитку, хозяйка.
— А у нас гостья, Годжук, — сказала она вполголоса, подняв на него счастливые, промытые глаза. — Из аульных женщин. Но это ничего, она ненадолго.
— Ненадолго, нет ли — об этом знать хозяину не положено, — пошутил он.
Эта женщина с ребенком появилась на второй день после отъезда мужа, чтобы познакомиться и поздравить с новым жилищем, новым очагом, и в том не было ничего странного: чем быстрее сойдешься с аульными жителями, тем лучше. Она была не старше Айпарчи и красива, только глаза ее успели отчего-то потускнеть и обозначились горькие складочки у губ, словно думала она все время о чем-то скорбном.
После первых приветствий и знакомств Гюльджемал — именно так звали женщину — сказала свойственным ей резковатым голосом:
— А твоего мужа зовут ведь Годжуком Мергеном… или я ошиблась?
— Нет, ты не ошиблась, — ответила удивленная Айпарча. — Но неужели все в ауле уже знают о нас?
— Еще не все. Однако имя Годжука Мергена уже бежит впереди его коня. И было известно здесь и раньше…
— Но почему? Или он сделал что плохое? Но честь рода Мергенов…
— Да нет, сестра, как раз наоборот. Его дутар виновником тому, только и всего.
— О да, — облегченно и радостно согласилась Айпарча, разливая по пиалам чай, — он играет хорошо… он очень хорошо играет, не хуже известных мукамчи. Но знаешь, — в порыве откровенности вдруг сказала она, — как человек он еще лучше, он… он ни на кого не похож…
И, стыдясь уже, замолчала.
— Да? — сказала Гюльджемал тусклым голосом. — Что ж, и это известно в нашем ауле…
— Вот не знала, что мой муж столь известен…
— Слухи, знаешь, быстрее людей. — И как-то по-мужски пристально, заставив Айпарчу опустить глаза, глянула, и сказала непонятно: — А ты красива, сестра…