Советские художественные фильмы. Аннотированный каталог. Том 2. Звуковые фильмы (1930-1957)
Шрифт:
— Вот тебе и жеребенок!..
— Когда он успел, а?!
— Тысячу лет жизни тебе, Ханвели-кель![28]
— Возьми себе эти годы, косе![29] — ответил, легко вскочив и одернув халат, победитель. — Нет, не выходит из меня телки…
Много бы дал советник, чтобы увидеть, как сумел этот невысокий с залысинами туркмен очутиться сверху пальвана. Он искренне увлекся происходящим, он одним воздухом дышал с этими простыми и открытыми, добродушно-насмешливыми людьми, он готов был и сам отпускать грубоватые насмешки, подбадривать любимцев, а то и выйти в круг, чтобы в переплетеньях рук почувствовать силу соперника и вспомнить свою, былую… если бы не этот взгляд в спину. Он обернулся опять, будто ненароком скользя глазами по лицам. Нищий исчез. Зато на него глядел теперь
— Но как он мог так опозориться?! — качал головой и сокрушался Майлы-бай, так его все называли. — Ай, Батман, Батман… Оказаться под этим пришлым!..
— А не дутар ли Годжука Мергена тому виной? — нарочно спросил Багтыяр-бег.
— Все может быть… — надулся бай. И, встрепенувшись, оглянулся кругом, понизил голос: — Вообще-то сказать, дутар волшебный, не иначе… Сколько раз мы испытывали на себе его шайтанову силу! Сам высокочтимый Эсен-хан не связывается с этим дутарщиком. Но, слава богу, не у нас одних празднество…
Вот, наконец, и упомянули хана, подумал советник, а сам спросил:
— Где же еще?
— А разве ты не слышал про свадьбу Годжука Мергена? — Свадьба?! Но он же старик, больной…
— Вот-вот, о том и речь! — захохотал чем-то довольный бай, откинулся на подушки, опять заговорщически огляделся. — Разве не знаешь ты о женитьбе мукамчи на всем известной старой карге по имени Смерть?! Самая подходящая для него невеста, да и жених уже того… созрел. Аллах милостив к нам!
— Я здесь чужой человек, иноплеменник, и мне непонятно, почему вы не любите мукамчи…
— Посмотрел бы я, как вы — с малой, надо думать, долей вашего имущества в тюках каравана и в этой добротной одежде, — как вы любили бы его, живя здесь, по соседству с ним… В своем хозяйстве, своими слугами не распорядись! Слушаются не бая, не хана, а его! Собери всех мусульман, имеющихся на нашей туркменской земле… собери, и если этот человек скажет им: "Вон, видите того муллу, который уткнулся лбом в землю и кричит "аллахи-экбер"? Подойдите к нему и дайте пинка ему в зад", — и что очи, вы думаете, сделают? Откажутся? Как бы не так — исполнят!.. Дадут в зад хоть кому, только укажи он! Но аллах милостив, этот человек, вообще-то, довольно смирный, иначе бы… Но лучше без него, почтенный путник.
— Может, потому и силен он так, что лишний раз не расходует свою силу? Что бережет ее в народе, для дел других?..
— Что? — не понял бай. Подумал еще, но так и не понял его мысли, раздраженно сказал: — Не знаю, не знаю… но лучше без него.
"Да, большого ума родители тебе в наследство не оставили, бай… Но и такой пригодится. Думаю, он не много будет стоить казне Рахими-хана".
— Да, Майлы-джан, я бы тоже не хотел быть его земляком. Беспокойный сосед…
— Беспокойный и… И никогда не знаешь, что он сделает! Лет десять назад у меня родился сын, и я пригласил этого старика спеть на торжестве свой Салланчак-мукам… Так тут принято. И подарил ему верблюда, да какого — нара!.. Пусть помнит и воспевает щедрость Майлы-бая! Так что же ты думаешь, караванбаши[30], что он сделал?!
— Меня зовут Багтыяр.
— Так что же ты думаешь, Багтыяр-джан?! Он отдал его по пути в свой аул какому-то паршивому чигирчи — так у нас зовется работник, подымающий с помощью осла и привода воду из колодца… Немыслимо! Нар, правда, был своенравный и упрямый, не хуже того осла, — но ведь это же нар! Одного мяса сколько! И обо мне же еще пускают слухи, что я в своего отца, Шами-бая… То есть будто прижимист. Ну не-ет!.. с отцом моим в этом было не сравниться. — Бай весело захихикал, вспоминая, покрутил головой. — Ходят байки, враки, что будто бы он, когда я родился, отпустил в честь этого с привязи кошку — а держал затем, кабы она чего не стащила съестного… Вранье! Но вот когда у меня заболело колено и надо было наложить на него свежее курдючное сало, то
15
Ночевать Багтыяр-бег решил у бая, тем более что тот усиленно приглашал понравившегося ему и умеющего слушать караванбаши к себе. Маленькую коробочку с лекарством советник прятал на всякий случай под седлом одного из верблюдов — как, впрочем, и деньги, которые могли пригодиться всегда и всюду. От предложенной ему почетной белой кибитки он отказался, предпочитая спать среди спутников на воздухе, так было безопаснее. Упорный и тяжелый взгляд нищего, а особенно того черноусого никак не забывался, и он решил перепрятать деньги и коробочку, лучше всего иметь их при себе: воровство и грабеж не были диковиной и здесь, на пустынных туркменских дорогах и тропах, честный труд и легкая пожива жили бок о бок и здесь, а рисковать всей своей поездкой Багтыяр-бег не хотел… И поэтому он тихонько передал кошель с деньгами самому надежному нукеру, чтобы тот припрятал его под своей подстилкой, а коробочку с лекарством положил себе под мышку. Все это было не лишним еще и потому, что он еще раз, уже под вечер, поймал на себе враждебно-пристальный взгляд того, черноусого…
Уставший за день, много всякого насмотревшийся, Багтыяр-бег уснул тотчас. И ему снилось, что он у себя на родине, среди родных и соплеменников, где можно жить, не особенно беспокоясь о завтрашнем дне, без опаски говорить то, что думается, без этих взглядов в спину, будь то проницательные глаза хозяина, никогда полностью не доверяющегося своему советнику-слуге, или враждебно-настороженные взгляды покоренных, но не смирившихся с этим туркменов… И он в свое время жил среди своего народа, на равных, не таясь, сидел со всеми за дастарханом и отпускал грубоватые шутки пальванам, готовым схватиться; и он любил и любит свой народ не меньше, чем Годжук Мерген — свой, и хочет, чтобы под мирным и крепким правлением процветали в нем всякие ремесла и пелись мукамы, поля зеленели и созревали, чтобы каждый из работающих людей имел вечером свой кусок лепешки, свой глоток айрана[31] или сурпы[32]… Да, он был баем, богатейшим в своем ханстве баем, но он старался соблюдать справедливость, завещанную предками своего народа, и коварством, и наветами был изгнан с родной земли, под страхом неминуемой смерти бежал, оставив все. И стал бы никем, одним из многих блуждающих по пустыне от Балхаша до Кара-Богаз-Гола, потерявших очаг и кров, — если бы не эта голова на плечах… И вот он в меру честно служит хозяину и нужен ему, как никто другой, он имеет деньги и должную власть, ни в чем особо не нуждается — но неспокойно, смутно у него на душе…
Он спал и видел свою родину, и неспокойствие не покидало его. В какое-то время ночи он проснулся от неизъяснимого чувства опасности — или ему почудилось, что проснулся. Что-то темное, неслышное надвигалось на него, без шагов… вот остановилось, вот опять двинулось, одну за другой затмевая далекие звезды над головой, а он лежал бездыханно, почти безучастно, не в силах, кажется, и пальцем пошевелить…
Но тень росла, приближалась к нему; вот наклонилась над ним, до него донесся запах чужого рта, пота — и он понял, что это не сон…
Напрягшись весь и замерев, лежал Багтыяр-бег, ожидая всего вплоть до холодного кинжала в грудь, молясь всем богам; а тень будто присела, придвинулась, и чьи-то руки стали шарить в его халате, сложенном у изголовья. Звякнули деньги в кошельке, но руки все продолжали шарить, искать что-то; и, не найдя, полезли под подушку. И вот нагнулась она над ним, тронула за плечо, и сквозь полуприкрытые веки он смутно увидел не лицо, нет, а что-то ровное, плоское, словно замазанное глиной… Оно было так страшно, что советник издал нечеловеческий крик, схватил руку, ползущую уже за пазуху, и вскочил. Схватил за руку, но это, показалось, была вовсе не рука, а нечто корявое, неживое, как сухой скрюченный корень… Призрак метнулся, вырвался и, будто черными крылами взмахнув, исчез в темноте, пропал…