Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

Майоров Николай Петрович

495. «Скучновато слушать, сидя дома…»

Скучновато слушать, сидя дома, За мушиной суетой следя, Тарантас полуденного грома, Тарантеллу летнего дождя. Грянула по радио столица, После дыни заболел живот, Перикола бедности боится, Но пока еще со мной живет. Торжища гудят низкопоклонно, Мрак штанов, сияние рубах, Словно кривоустая Мадонна, Нищенка с ребенком на руках. Шум судеб, серьезность пустолаек, И коровье шествие во хлев… Меркнет день и душу усыпляет Пот и пудра овцеоких дев. Спят, полны слепого трудолюбья, В разных колыбелях малыши… Под необъяснимой звездной глубью Стелется блаженный храп души. Спит душа, похрапывая свято — Ей такого не дарило сна Сказочное пойло Арарата, Вероломство старого вина. Спи, душа, забудь, во мрак влекома, Вслед Вергилию бредя, Тарантас заброшенного грома, Тарантеллу кроткого дождя. 1938. Керчь ^{495}

496.

«На твоей картине, природа…»

На твоей картине, природа, На морском пейзаже твоем Нарисован дымок парохода, Желтый берег и белый дом. В белом доме живет Анюта, На борту парохода матрос. Устарелый кораблик — кому-то Он счастливую встречу принес. В ресторане, в говоре пьяном, В палисаднике и в кино — Назревает свадьба с баяном, Гименей стучится в окно… Будем нюхать свежую розу, Будем есть вековечный хлеб, Продлевая дивную прозу Устройства земных судеб. Ты мне скажешь — дождик захлюпал. Я отвечу — мир не таков: Это вечности легкий скрупул Распылился ливнем веков. И немыслимо в полной мере Разглядеть мелюзгу бытия, Округляясь в насиженной сфере, В круглой капле, где ты — не я. Где по сумеркам трюмов порожних, По сияньям домашних ламп Разместил неизвестный художник Устрашающий свой талант. 1938–1939. Керчь ^{496}

497. «На блюдах почивают пирожные…»

На блюдах почивают пирожные, Золотятся копченые рыбы. Совершали бы мы невозможное, Посещали большие пиры бы… Оссианова арфа ли, юмор ли Добродушного сытого чрева, Всё равно — мы родились, вы умерли, Кто направо пошел, кто налево. Хоть искали иную обитель мы, Всё же вынули мы ненароком Жребий зваться страной удивительной, Чаадаева злобным уроком. Но на детские наши речения, Что аукают, не унывая, Узаконенной наглости гения Упадает печать огневая. Мы с картонного сходим кораблика Прямо в школу, и зубрим, и просим, Чтоб кислинкой эдемского яблока Отдавала дежурная осень. Чтобы снились нам джунгли и звери там С исступленьем во взорах сторожких… И к наглядным посредственным скверикам Сходит вечность на тоненьких ножках. 1938–1939 ^{497}

498. «Вселенную я не облаплю…»

Вселенную я не облаплю — Как ни грусти, как ни шути, Я заключен в глухую каплю — В другую каплю — нет пути. 1938–1939 ^{498}

499. «В балетной студии, где пахнет как в предбаннике…»

В балетной студии, где пахнет как в предбаннике, Где слишком много света и тепла, Где вьются незнакомые ботанике Живых цветов громадные тела. Где много раз не в шутку опозорены, Но всё ж на диво нам сохранены, Еще блистают ножки Терпсихорины И на колетах блещут галуны; Где стынет рукописная Коппелия, Где грязное на пультах полотно, Где кажется вершиной виноделия Бесхитростное хлебное вино, Где стойко плачут демоны ли, струны ли, Где больше нет ни счастья, ни тоски, Где что-то нам нездешнее подсунули. Где всё не так, где все не по-людски, — В балетной студни, где дети перехвалены, Где постоянно не хватает слов, — Твоих ногтей банальные миндалины Я за иное принимать готов. И трудно шевелиться в гуще воздуха, И ведьмы не скрывают ржавых косм, И всё живет без паузы, без роздыха Безвыходный, бессрочный микрокосм. 1939 ^{499}

500. «Осень, некуда кинуться нам со всех ног…»

Осень, некуда кинуться нам со всех ног. Нет для нас подходящего сада. Нет теплицы, где вырос бы желчный цветок — Ботанической ереси чадо. Осень. Звонко горланят по школьным дворам Красноносые дошлые дети. По квартирам не счесть оглушительных драм: Здесь Монтекки, а там Капулетти. Осень. Время призыва, отправки в войска, Время поисков топлива, время Желтизны у листвы, седины у виска И презрительной дружбы со всеми. О, душа, недотрога, возьми свой лорнет, Запотевшее стеклышко вытри. Видишь краски, которых подобия нет На бессмертной фабричной палитре. Серый полдень, сугубая плотность дождей, Населенье в блестящих калошах, Море выглядит Мафусаила седей. Просит песен, но только хороших. В эти дни я пленяюсь своей правотой, Заурядной, бессовестной, гиблой, Триумфальной, заветно-блистающей, той, Что скрепляет незыблемость библий 1940. Керчь ^{500}

501. Танец легкомысленной девушки

«Когда я был аркадским принцем», Когда я был таким-сяким, И детским розовым гостинцем Казалась страсть рукам моим. Зашел я как-то выпить пива В один неважный ресторан. Носились официанты живо, Качался джаз, потел стакан. Сгибались склеенные пары, Вперед вдвоем, назад вдвоем. Как отдаленные гитары, Звенели мысли ни о чем. И стоит ли тому дивиться, Что в томном танце надо мной Одна румяная девица Сверкнула голою спиной. Так сладко стало мне и больно, Что я, забыв свое питье, Благоговейно, богомольно Взглянул на рожицу ее. Курносая, в прекрасном платье, Вся помесь стервы с божеством… О,

как хотелось мне сказать ей: — Укрась собой мой скучный дом, Развесели меня скандалом Со злой соседкой у плиты, Дабы не завелись мечты В житьишке каверзном и малом… И губки лживые твои Целуя тысячу раз кряду, Здесь в мимолетном бытии Я затанцуюсь до упаду. 1940 ^{501}

502. Танец бабочки

Кончен день. Котлеты скушаны. Скучный вечер при дверях. Что мне песенки Марфушины, Ногти дам, штаны нерях? Старый клуб отделан заново — На концерт бы заглянуть — Выйдет Галочка Степанова И станцует что-нибудь. Дева скачет, гнется ивою, Врет рояль — басы не те. Человечество шутливое Крупно шутит в темноте. И на мерзость мерзость нижется, И троится мутный ком, И отверженная ижица Лезет в азбуку силком. Но я верю, что не всуе мы Терпим боль и борем страх — Мотылек неописуемый В сине-розовых лучах. Чучело седого филина Не пугается обид, Но, булавкою пришпилена, Бабочка еще дрожит… Что ж, кончай развоплощение, Костюмерше крылья сдай. Это смерть, но тем не менее Все-таки дорога в рай. Выходи в дорогу дальнюю, Вечер шумен и игрист, На площадку танцевальную, Где играет баянист. 1940 ^{502}

503. Танец души

А.Р.

В белых снежинках метелицы, в инее, Падающем, воротник пороша, Став после смерти безвестной святынею, Гибко и скромно танцует душа. Не корифейкой, не гордою примою В милом балете родимой зимы — Веет душа дебютанткой незримою, Райским придатком земной кутерьмы. Ей, принесенной декабрьскою тучею, В этом бесплодном немом бытии Припоминаются разные случаи — Трудно забыть похожденья свои. Всё — как женилась, шутила и плакала, Злилась, старела, любила детей, — Бред, лепетанье плохого оракула, Быта похабней и неба пустей… Что перед этой случайной могилою Ласки, беседы, победы, пиры? Крепкое Нечто с нездешнею силою Стукнуло, кинуло в тартарары. В белом сугробе сияет расселина, И не припомнить ей скучную быль — То ли была она где-то расстреляна, То ли попала под автомобиль. Надо ль ей было казаться столь тонкою, К девам неверным спешить под луной, Чтоб залететь ординарной душонкою В кордебалет завирухи ночной. Нет, и посмертной надежды не брошу я, Будет Маруся идти из кино — Мне вместе с предновогодней порошею В очи ее залететь суждено. 1941 ^{503}

504. Вальс Грибоедова

А. Р.

«Карету мне! Карету!»

Завтра вечером в восемь часов Заверну я к тебе попрощаться. Ясен ум. Чемодан мой готов, Завтра я уезжаю, как Чацкий. Будет поезд греметь и качаться, — Подвижной, неустойчивый кров. Что сказать? Молви мне: «Будь здоров!» Завтра я уезжаю, как Чацкий. Кем я стану во мнении дам, В завидущих глазах старушонок? Не к лицу мне идти по следам Душ кривых и сердец устрашенных. Вот твой голос — он полон и звонок, Вот твой облик, присущий пирам, Говорливому множеству драм Душ кривых и сердец устрашенных. Ну, а я от живой мелюзги, От приморского скучного сада, От сердец, где не видно ни зги, От тоски сведенборгова ада Уезжаю — и плакать не надо. В ресторанчике зарево вин, Ходят воры и врут златоусты. Я гулял и заметил один Уголок оскорбленному чувству. Шел снежок, не спеша и не густо… Елки в святости зимних седин… И трудящийся рыл гражданин Уголок оскорбленному чувству. Но до этого мне далеко… От любви умирают не часто. Балерина в телесном трико Даст мне ручку белей алебастра. Даст мне нежную ручку — и баста!.. Предрассветных небес молоко, Дальний вальс утихает легко… От любви умирают не часто. 1941 ^{504}

505. Танец медведя

А.Р.

Перьям и белым страницам, кистям и просторным полотнам, Нет, не завидую я, хоть участь свою и кляну. В мире животных я стал неизящным животным. Бурым медведем сижу я в дурацком плену. В старом Париже я был театральным танцором. Жил небогато, был набожен, сыт и одет… Склокам актерским конец… Конец оркестровым раздорам — Хитрый Люлли сочинил королевский балет. Я танцевал в эти годы красиво и ловко, Был на виду у придворных скучающих дам. Ты мне была несравненной партнершей, чертовка, Я и теперь тебе сердце медвежье отдам. Помню я всё: как тебя увозили в карете, В белой карете с опасным и громким гербом. Помню, как ты возвратилась ко мне на рассвете… Но почему-то не помню, что было потом. Ты ли меня беззаветным враньем утомила, Сердце ль мое разорвалось от горя любви… Прутьями клетки моя обернулась могила, Силы бессмертные мне повелели — живи! Смотрят меня пионеры, студенты, зеваки, Мужние жены мне черствые булки суют, Натуралисты вторгаются паки и паки В зоологический мой безлюбовный приют. Изредка только под модной ужимкою шляпы, Мнится, узнал я сиянье трагических глаз, И поднимаюсь тогда я на задние лапы, И начинаю забавный и жалобный пляс. 1941 ^{505}