Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

Майоров Николай Петрович

468. Детям

Всё резче графика у глаз, Всё гуще проседи мазня, А дочь моя не родилась, И нету сына у меня. И голос нежности моей Жужжит томительно и зло, Как шмель в оконное стекло В июльской духоте ночей. И в темноте, проснувшись вдруг, Всей грудью чувствовать — вот тут — Затылка невесомый пух И детских пальцев теплоту… А утром — настежь! — окна в сад! И слушать в гомоне ветвей Невыдуманных мной детей Всамделишные голоса. Июль 1940. Москва ^{468}

469. Приезд

Состав, задыхаясь, под арку влетит, Навстречу рванутся и окна, и гомон, И

холод, и хохот. И кто-то навзрыд Заплачет. И все это будет знакомо, Как в детстве, в горячке. Ведь так на роду Написано мне по старинной примете — И то, что тебя я опять не найду, И то, что меня ты опять не встретишь. И лица. И спины. И яркий перрон. И кто-то толкает меня. Громогласен Гудок паровозный. И это не сон, Что нету тебя. И приезд мой напрасен. Клубясь и вращаясь, прокатит вокзал, Сверкание залов и темь коридоров. И площадь пуста. И фонарь, как запал, Мигнет, поджигая покинутый город. И площадь взлетит, как граната, гремя, И хлынут осколки разорванных улиц. …Кто-то с панели поднимет меня И спросит заботливо: «Вы не споткнулись?» 1940 ^{469}

470. Время

Вернуть его! Пойди, попробуй Синицу удержать в горсти, Коль время — обнаженный провод. Дотронься — и начнет трясти. В. Марчихин

Да, не вернуть. Клубится пусть Дым за окном вагонным. Заново Зажмурься. Вот он — теплый вкус, И цвет, и выпуклость банана. Загаром тронутая бровь. Ребячий всхлип. И вся нелепость Дождей полтавских и ветров, Не по-весеннему свирепых. Щекочут губы пчелы век, Жужжа ресницами, как зуммер. Без жал, без жалоб. Человек Имеет право на безумье. Прапамять? Или праигра? Страна Юно? Терра Фонтана? Но в мире графиков и граф Стена, как пошлость, деревянна. Да, рычага не повернуть. Диспетчер пьян. Страшней — бездарен И времени железный прут Не выгнуть никаким ударом. Но мы сильнее рук своих: На стыке спазм, слез, междометий Дошедший до абсурда миг Величественнее тысячелетий. 1940 ^{470}

471. Шестнадцатилетнему Маяковскому

…Я вот тоже ору А доказать ничего не умею! В. Маяковский

Ты тут. Ты со мною. Но ты мне не рад — Свирепый мальчишка в пастушеской шляпе. Непримирим твой голодный взгляд, И красками плащ заляпан. Ты глядишь на меня. Не мигая. В упор. Как только войду, каждый раз. И такой жестокий укор В темноте твоих глаз. Я с поличным поймана. Не дышу. Я знаю, что ты мне хочешь сказать: Я плохо живу. Плохо пишу. Ору, не умеючи доказать. Оправдаться нечем. Молчу. Стою. И мне вовек подойти не посметь, Чтобы эту замерзшую руку твою Дыханьем своим согреть. И мне вовек не дано объяснить — Ни тебе, ни себе, никому: Как это все-таки трудно — жить. И все-таки радостно… Почему? И пусть объяснения этому нет, Как нет объяснения снам и любви. Строжайший из судий выносит мне Страшнейший из приговоров: живи! 1940 ^{471}

472. Поэзия (Из цикла «Стихи о завтрашних стихах»)

Пусть я стою, как прачка над лоханью, В пару, в поту до первых петухов. Я слышу близкое и страстное дыханье Еще не напечатанных стихов. Поэзия — везде. Она торчит углами В цехах, в блокнотах, на клочках газет — Немеркнущее сдержанное пламя, Готовое рвануться и зажечь, Как молния, разящая до грома. Я верю силе трудовой руки, Что запретит декретом Совнаркома Писать о родине бездарные стихи. 1940 ^{472}

473. После ночной смены

Я иду по улицам ночного завода. Двери цехов зияют, как пещеры троглодитов. Машины обступают меня, громоздкие и причудливые, как динозавры. Я

легко ухожу от них, потому что они неподвижны. Я вдыхаю холодный и сладкий воздух рассвета, Я не знала до сих пор, что воздух бывает так вкусен. Наконец-то — впервые в жизни — Мне открывается подлинная ценность Самых простых и насущных вещей — Воздуха, воды и куска хлеба. Мои руки черны от масла и металлической пыли. Я смотрю на них с уважением: Это действительно — мои руки. Наконец-то — впервые в жизни — Они — мои руки — создают настоящие вещи. Нужные моему народу, имеющие вес и объем, Вещи, которым не требуются Литературные комментарии. Я стою на перекрестке и ожидаю первого трамвая. Рассветный ветер пронизывает меня весьма беззастенчиво, Я забыла, что уже сентябрь И что надо было надеть жакетку. До дому моего далеко, и трамваи еще не ходят. Я ежусь от холода и ожидаю. Над поселком плывут тончайшие облака с розоватым отливом. Но я не смотрю на них; мои веки слипаются. Я ожидаю трамвая и знаю, что когда-нибудь он придет… И если бы не зубная боль — я была бы сейчас вполне счастлива. 1941 ^{473}

474. Я живу

Я живу без тебя. В неуютной квартире, Среди шумных соседей и облупленных стен. Я одна в этом плохо проветренном мире. Это быт. Это дом. А похоже на плен. Я взбираюсь под утро на подоконник, Прижимаюсь к стеклу и царапаю мел. Я старею — от слез, от свирепых бессонниц, От неконченных писем, стихов и новелл. Это трудно. Но всё это — только снится. Мир совсем не такой, если снять мишуру, Если вспомнить пронзенные солнцем ресницы. Ты со мной. Ты во мне. Я с тобой говорю. Ты меня не ругаешь за отсутствие пудры, За немодное платье, за мечты о тебе… Ты меня понимаешь, спокойный и мудрый (Не такой, как в Полтаве, а как был на Лабе), Улыбаются умные, добрые губы, Светло-русая прядь закрывает висок. Я тебя называю: «Аэро, любый…» Ты меня — полушепотом: «Еленок…» И становится мир и просторным и светлым. Ты мне волосы гладишь. Не во сне. Наяву. Мы стоим над обрывом. От холодного ветра Ты меня защищаешь. Потому я живу. 15 января 1941. Ростов-Дон ^{474}

475. Возвращение

Жди меня, и я вернусь, Только очень жди… К. Симонов

Это будет, я знаю… Нескоро, быть может, — Ты войдешь бородатый, сутулый, иной. Твои добрые губы станут суше и строже, Опаленные временем и войной. Но улыбка останется. Так иль иначе, Я пойму — это ты. Не в стихах, не во сне. Я рванусь, подбегу. И наверно, заплачу, Как когда-то, уткнувшись в сырую шинель… Ты поднимешь мне голову. Скажешь: «Здравствуй…» Непривычной рукой по щеке проведешь. Я ослепну от слез, от ресниц и от счастья. Это будет нескоро. Но ты — придешь. 1941 ^{475}

476. Подарок

Человек… Беспредельно влюбленный В дальние горизонты В туманные ночи и свежие утра, В росистые травы и нежные цветы, Во все моря света и облака, В молнии, громы и горячие споры, В стихи и краски всех радуг, В хорошие книги и в свою работу… В. Марчихин

Дарю тебе весь этот мир: Кипенье смрадное асфальта, Ручьёв бегущее контральто И в небе ласточек пунктир. И тучи цвета молока, И трепетание мембраны, И шеи динозавров — краны, Взнесённые под облака. В акациях прозрачных сквер, Овал младенческих коленей И напечатанные тени На жёлто-розовом песке, И корректуры первых книг, И первые раскаты грома, И первородный женский крик Из окон ближнего роддома… Бери его! Он твой — весь мир! Клубок из боли и блаженства. Но будь к нему непримирим — Владей, корчуй и совершенствуй. 1941 ^{476}