Советский Фауст

Галеев Булат Махмудович

...Это только для удобства воспитания на уроках литературы в средней школе было принято — разделять героев на положительных и отрицательных. Моцарт и Сальери. Красные и белые. И я до сих пор не знаю, как надо было бы отвечать ученикам средней школы относительно Термена. Уроки жизни далеки от такой простой абстракции. Она, жизнь, увы, не плоская, она — многомерная. И в каждом случае истина — конкретна.

Да и у самого Гете с Фаустом, как мы уже убедились, не все ладно и складно получается. Еще Тургенев в своих размышлениях о Фаусте и Мефистофеле задумывался об этом: «Сам Мефистофель часто — не есть ли смело выговоренный Фауст?» Не есть ли он «необходимое, естественное, неизбежное дополнение Фауста?» И вообще, считал русский писатель устами своих героев, Мефистофель — это «что-то такое, что в каждом человеке может быть...»

Но в отношении Термена даже

такую компромиссную, то бишь диалектическую оценку применять почему-то не хочется. И не только потому, что за давностью лет — «не судите и судимы не будете». Боязно обидеть, не подходит она, эта оценка, к нему, — слишком легковесная. Глядя на его постоянную жизнерадостную, застенчивую улыбку, слушая его остроумную речь, иногда думалось: если и есть в нем что-то от Мефистофеля, то это юмор, ироничный ум, не переходящий, однако, в насмешку. Если и есть в нем Мефистофель, то какой-то необычный, добрый Мефистофель. А может быть, Лев Сергеевич вообще жил канонами не наших, но тех, неведомых нам альбигойских времен и, быть может, к нему применима известная старонемецкая лингвистическая версия, согласно которой сами эти имена, Фауст и Мефистофель, — одного корня, без всякой диалектики и единства противоположностей.

Не берусь разрешить, разгадать эту загадку до конца, не хочу, нет ни прав, ни сил никаких и не смею — искать ответ. Хотя понимаю реакцию однокашников Термена, коллег по Физтеху на его двойную командировку в Америку, на самоотверженную работу в КГБ. Можно было, конечно, напомнить в оправдание Льва Сергеевича, о Сомерсете Моэме, например, работавшем на родную английскую разведку, — из-за этого он не перестал быть любимым писателем миллионов. В нынешней прессе с ее неуемным интересом к нашей непредсказуемой истории промелькнула информация о том, что и Тургенев во время своей длительной творческой командировки в Париже выполнял попутно специфическое задание Тайной канцелярии, снабжая ее аналитическими отчетами о настроениях русской эмиграции. Недавно на телевидении мучили советского поэта С.Михалкова «толстыми намеками» по поводу тонких обстоятельств его прошлого сотрудничества с КГБ. Даже если это правда, из школьных хрестоматий их имена не исчезнут, а «Муму» и «Дядя Степа» еще на долгое время останутся нашим национальным достоянием. «Есть соль земли, есть сор земли, но сохнет сокол без змеи», — так писал, задумываясь о сложностях жизни, мой любимый поэт Андрей Вознесенский. И как тут не вспомнить другую гордую птицу (буревестника), и другую змею (ужа) из поэтического текста Максима Горького. И — просто с ума можно сойти, можно слететь с катушек, — если смонтировать стихи Вознесенского со знаменитыми строками Анны Ахматовой: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда...» Сор и соль, Добро и Зло, — это не одномерная оппозиция с раз и навсегда заданными координатами. Поэтому и жизнь человеческая была, есть и пребудет вовеки столь сложной, столь разной, невообразимо убогой и невообразимо великой в своей постоянной непредсказуемости, чтобы исключать на все времена тщетные надежды достижения всеобщего безоблачного счастья, гармонии, и сохранять в себе вечную проблему неизбежного выбора, вечные вопросы: «Камо грядеши?», «Кто виноват?», «Кем быть?», «Что делать?» — с обращением к собственной совести как единственно верному нравственному ориентиру. Или, если какие-либо затруднения с совестью, к Богу — как к ее полномочному, персонифицированному представителю.

В своем великом, пусть и скучноватом, философском произведении Гете устами Мефистофеля (а он у поэта — не просто черт-пройдоха, он умница, ироничный умница, не в пример резонерствующему зануде Фаусту) решается на потрясающие богоборческие откровения. Все дело в том, пишет Гете, что Бог, пользуясь своим служебным положением, выбрал себе «вечное сиянье», в то время как Мефистофель и его гвардия «в вечный мрак погружены». Пусть мрак, пусть тьма, но есть определенность. Неопределенная, беспокойная, несуразная доля — у нас, у людей, которые обречены им, Богом, на вечную трагедию потрясений изначально: «То день, то ночь испытывать должны».

В связи с этим, устами другого героя, точнее героини, Елены, Гете выделяет, сохраняет людям право быть прощаемыми, — в определенных экстремальных ситуациях: «Кто ослеплен богами — не виновен». У самого Гете его героя Фауста обманывают вообще самым заурядным, тривиальным способом. Пока он выступает с лозунгами о «свободном труде», о «новом мире», о преодолении «застоя», о мелиорации всей страны, лемуры роют ему могилу, а бедный Фауст принимает грохот и лязганье

их землеройных механизмов за «симфонию труда» на затеянных им грандиозных работах по «осушению болот».

Альбигоец Термен, с его очевидной социалистической ориентацией, был заворожен высокой идеей безоглядного благо-деяния, пользо-приношения, абсолютной идеей Дела с большой буквы. Велика ли и какова его вина, — если верил? Что его винить, если до сих пор многие, в ослеплении грохотом Магнитки и Беломорканала, утверждают: «Зато при Сталине дороги строили, гидростанции!», забывая при этом, что каждая «великая стройка коммунизма» охранялась лемурами, была лагерем (ИТЛ), и строили там коммунизм заключенные. Стыд-то какой!.. Неужели все это хоть каким-то боком связано с романтическими мечтами юного Маркса о коммунизме как «подлинном присвоении человеческой сущности человеком и для человека», причем происходящим «сознательным образом и с сохранением всего богатства предшествующего развития» [85] . О какой такой «полной эмансипации всех человеческих чувств и свойств» можно было говорить за колючей проволокой? Да, советский Фауст жил и работал в этой, т.е. в нашей стране...

85

Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения, т.42, с. 116, 120.

Самому Гете есть в чем упрекнуть своего литературного Фауста — и в том, что тот предал Маргариту, и в том, что продал душу черту, причем вполне осознанно, в здравом уме, — ради довольно сомнительных счастливых моментов, предвосхищающих моральный кодекс руководителей «великих строек коммунизма». И тем не менее Гете, в самый последний момент, все же спасает своего Фауста, точнее его душу, а еще точнее, — как он пишет — «бессмертную часть» его души, которую, по воле автора, уносят из-под носа зазевавшегося Мефистофеля ангелы.

И, паря в «высшей атмосфере», ангелы при этом с пафосом декламируют (читайте внимательно — это важно!):

Дух благородный зла избег, Сподобился спасенья; Кто жил трудясь, стремясь весь век, — Достоин искупленья. Обвеян с горних он высот Любовию предвечной: О, пусть весь сонм блаженных шлет Привет ему сердечный!

Уже позже, в старости, в беседах с Эккерманом, Гете отметит специально: «В этих стихах содержится ключ к спасению Фауста». Его будущий оппонент, точнее оппонент Фауста, защитник культуры, критик цивилизации и бездуховной инженерии Николай Бердяев считает, что подлинный ключ к спасению души Фауста — в ином. По его мнению, истина заключена в тех стихах, которыми завершает весь гетевский текст «Фауста» некий небесный «таинственный хор», «chorus mysticus»:

Лишь символ — все бренное, Что в мире сменяется; Стремленье смиренное Лишь здесь исполняется; Чему нет названия, Что вне описания, Как сущность конечная Лишь здесь происходит, И женственность вечная Сюда нас возводит.

Что ж, возможно, прав русский философ с его любовью к «chorus mysticus», хотя это, извините, уже вне моего разумения, слишком возвышенно и невразумительно, и я вынужден вернуться к собственной оценке Гете. Все же ему, Гете, видней, о чем он писал столь долгие десятки лет...

Далеко увела нас поэзия. Возвращаясь с небес на землю, к судьбе Льва Сергеевича, вновь признаюсь: я до сих пор, выходит, что-то еще не понимаю, или уже не понимаю. Не понимаю, почему неспокойно становится, сердце щемит, когда вспоминаешь ясноглазую безмятежность его вечно озорного, детского взгляда. Как будто какое-то смутное, необъяснимое чувство нашей общей вины перед ним (и моей лично: он в чем-то очень был похож на моего отца; они и умерли-то в один год).

Хотя, слава Богу, наш советский Фауст, похоже, оставался счастливым в своем одиночестве, с неведомыми нам мыслями и на пороге своего столетия. «Ни более и ни менее»? Не знаю. Может быть, разгадка как раз в этом его загадочном родовом девизе. Не знаю. Боюсь знать...