Советский кишлак. Между колониализмом и модернизацией
Шрифт:
Однако помимо художественного вымысла, возможно и неизбежного в любых воспоминаниях, в рассказе Калмыкова есть сведения, которые не подтверждаются другими источниками. Например, в рассказе местного ферганского жителя Расулджана Мадаминова, опубликованном в 1957 году в сборнике «В боях за Советскую власть в Ферганской долине», мы находим такую историю 216 :
В 9 км от Ашабы главарь другой басмаческой банды Рахманкул построил крепость. Она находилась среди гор и была почти неприступной. Секретные малоопасные подходы к крепости были известны только нескольким ближайшим его соратникам, а также влиятельным баям Ашабы. Рахманкул имел большие запасы военного снаряжения и продовольствия, достаточные в случае войны на три года. Банда насчитывала более 1500 человек и была вооружена английскими винтовками. Ближайшими помощниками были пять его братьев. В 1921 г. против Рахманкула вышел отряд красноармейцев в количестве 65 бойцов. После упорного боя они остановились на ночлег в мечети Ашабы. Ночью банда Рахманкула окружила мечеть и сожгла ее. Все 65 красноармейцев, героически защищаясь, погибли от рук палачей.
216
Мадаминов Р.
В августе 1922 г. штаб Туркестанского фронта бросил против Рахманкула крупные военные силы <…> Бои между советскими войсками и бандой Рахманкула продолжались 16 суток. Наконец банда Рахманкула была разгромлена. Большую помощь советским войскам оказали местные жители Ашабы, которые показали красноармейцам секретные подходы к крепости. В этих боях принимала участие авиация. После ожесточенных кровопролитных боев Рахманкул покинул крепость и скрылся. В октябре 1923 г., поняв безвыходность своего положения, он с 40 джигитами и 4 палачами сдался советским войскам.
Это слишком краткий рассказ, но история о том, как курбаши Рахманкул сжег красноармейцев, скорее всего, была основана на тех же событиях, о которых написал Калмыков. Правда, они происходили не в Ханабаде (это кишлак в Наманганской области нынешнего Узбекистана, на границе с Аштским районом Таджикистана), а в Ошобе; красноармейцы, которых было не пятнадцать, а шестьдесят пять, гибли не в «кибитке», а в мечети, и к тому же ни слова не было сказано о комбриге Синицыне. Что еще бросается в глаза в этом рассказе — явный интерес к Рахманкулу, к тому, как было организовано его войско, как построена его крепость, как он со своими сторонниками упорно сопротивлялся Красной армии. Даже упоминание сорока бойцов-джигитов, явно мифологического числа 217 , придавало фигуре Рахманкула ореол легендарности, несмотря на дежурные фразы о палачах и банде (которые могли быть вставлены редактором книги). Автор воспоминаний сам был на стороне Красной армии и участвовал, как он писал, в боях с войском Рахманкула, но тем не менее с позиции местного жителя он помнил, точнее, оценивал историю явно иначе, чем это делал Калмыков.
217
См. Очерк 1.
Следующую, более подробную версию этих событий можно найти в том же сборнике воспоминаний «В боях за Советскую власть в Ферганской долине» у другого участника борьбы с басмачеством — Арменака Арутюнова 218 :
Однажды, когда мы стояли в Намангане, наш Кокандский крепостной и Наманганский эскадроны получили приказ выступить в кишлак Ашава. Мы выехали под командованием командира кавалерийской бригады т. Ушакова.
По приезде в Ашт Ушаков, собрав комсостав, объяснил, что в Ашаве идет крупный бой против басмача Рахманкула, бой ведет горная бригада Синицына. Мы немедленно выехали на помощь Синицыну, горная бригада которого была окружена в Ашаве бандой Рахманкула и его брата.
218
Арутюнов А. За горные кишлаки // В боях за Советскую власть. С. 69, 70.
Кишлак Ашава, расположенный в горах, состоял как бы из двух частей — верхней и нижней. В нижней части располагались бойцы Синицына, верхняя часть была в руках басмачей. Мы шли без остановки всю ночь. На рассвете наш передовой отряд достиг первых басмаческих позиций. Бой шел в самом кишлаке. Жителей не было видно.
Басмачи почти вытеснили бойцов Синицына из кишлака; небольшая часть бригады вместе с командиром осталась в окружении. Нам было трудно подойти к кишлаку, так как он был плотно оцеплен басмачами. Их было больше 1500 человек. Мы решили пройти в кишлак обходным путем, соединиться с Синицыным с левой и правой сторон. Когда наконец мы с боем пробились в кишлак, басмачи, видя, что ситуация изменилась, были вынуждены оттянуть свои войска с нижней части кишлака в верхнюю. Превратив в крепость каждый дом, басмачи сопротивлялись очень упорно. Шаг за шагом, с большими потерями освобождая переулки и улицы, мы добрались до смельчаков из горной бригады.
Комбриг Синицын был уже убит. Его тело охраняли 12 красноармейцев. Они засели в трех домах, находившихся почти в центре кишлака, и, несмотря на то, что были со всех сторон окружены бандитами, в несколько раз превосходившими их в числе, отчаянно боролись, не желая отдавать трупа своего командира на поругание басмачам. Вражеское кольцо, однако, было настолько плотным, что красноармейцы не смогли вырваться из окружения и вывезти тело Синицына. Видя, что красноармейцы не сдаются, басмачи облили одеяло керосином, подожгли его и бросили во двор дома, в котором укрывались красноармейцы. Загорелась часть дома. Красноармейцы не сдавались — бились до последнего патрона. Освобождая дом за домом, мы подошли к дому-крепости, в которой укрылись 12 красноармейцев, и освободили их. Оказалось, что они сражались уже несколько дней, не имея ни пищи, ни воды (по двору этого дома протекал арык, но
Мы продолжали бой. Наши красноармейцы показывали чудеса храбрости: захватить очередной дом — значило вести настоящее сражение. Наконец, в результате беспрерывных трехдневных боев нам удалось очистить кишлак от басмачей. С большими потерями басмачи отступили в горы и направились в Баба-Яб 219 .
Как только бой прекратился, мы с почетным караулом отправили полуобожженное тело Синицына в Коканд. Он был похоронен в городском сквере.
В этом рассказе речь шла тоже о бое в Ошобе, как и у Мадаминова 220 , но при этом некоторые существенные детали совпадали с «воспоминаниями» Калмыкова. Прежде всего, говорилось именно о Синицыне и двенадцати красноармейцах (у Калмыкова их четырнадцать), о том, что они забаррикадировались в кишлаке и отстреливались от нападавших на них со всех сторон басмачей, о том, что последние пытались поджечь дом, и о том, что именно в этом бою Синицын погиб, после чего был торжественно похоронен в Коканде. Впрочем, кроме места, где все это происходило, имелось и другое расхождение с версией Калмыкова — погибшим оказался только комбриг, а двенадцать его красноармейцев были спасены. В отличие же от Мадаминова, Арутюнов в своей памяти держал действия «наших красноармейцев», и его не очень волновали Рахманкул и вообще басмаческая сторона, хотя в его сухом изложении не было и каких-то уничижительных характеристик в их адрес, как у Калмыкова.
219
Бойоб-бува — самая верхняя точка Кураминского хребта (см. Очерк 8). В тексте имеется в виду, что повстанцы ушли далеко в горы.
220
Впрочем, в книге Ш. Шамагдиева два эпизода, рассказанные Арутюновым и Мадаминовым, упомянуты как разные события (Шамагдиев Ш. А. Очерки истории Гражданской войны. С. 239, 240).
Рассказ Арутюнова по жанру очень напоминал донесение полковника Пичугина, который в ноябре 1875 года точно так же брал штурмом Ошобу 221 . Сходство этих двух текстов просто поразительное, хотя события 1921 года по масштабу и длительности были, безусловно, трагичнее событий полувековой давности. Мы читаем те же слова о каждом доме, который приходилось брать штурмом, о яростном сопротивлении противника и храбрости идущих в наступление 222 . Арутюнов видел произошедшее в 1921 году теми же глазами, что и Пичугин или имперский историк Терентьев, для которых жестокость победителей без всякого сомнения оправдывалась высокой целью и жертвами со стороны штурмующих. Словно под копирку имперского нарратива, Арутюнов прочитывал трагическую гибель советского командира как мученичество, служащее оправданием права наказать виновных. Торжественное захоронение большевика-мученика — очень популярный в раннесоветское время ритуал — символически закрепляло эту новую легитимность 223 .
221
См. Очерк 1.
222
Как утверждает Иркаев, этот штурм состоялся тоже в ноябре — 21–23 числа (Иркаев М. История Гражданской войны в Таджикистане. С. 117).
223
В 1875 году, когда российские войска вторглись в Кокандское ханство, в такой же роли мученика выступил простой солдат Фома Данилов, жестоко казненный кокандцами. См.: Терентьев М. А. История завоевания Средней Азии. СПб.: [б.и.], 1906. Т. 2. С. 389; Серебренников А. К истории коканского похода (статья четвертая) // Военный сборник. 1901. № 9. С. 54–55; Достоевский Ф. Фома Данилов, замученный русский герой // Ф. М. Достоевский. Собрание сочинений: В 15 т. М.: Наука, 1995. Т. 14. С. 14–19.
Три истории, получившие в советское время официальный статус воспоминаний и прошедшие формальную цензуру, демонстрируют, таким образом, три вида памяти и три разных способа прочтения гибели Синицына от рук повстанцев, возглавляемых Рахманкулом. Все три версии противоречат друг другу, путают факты или явно их фальсифицируют, акцентируют разные детали и символы. Каждая версия отражает особенности личной биографии ее автора, особенности его мировосприятия, жизненного опыта, интересов и тактики вспоминания. Каждая история имеет свою логику, свой политический, исторический и культурный контекст — свою аудиторию, чаще предполагаемую, нежели реальную, к которой осознанно или неосознанно обращается тот или иной бывший участник борьбы за установление советской власти в Средней Азии. Рассказ Калмыкова эксплуатирует романтику большевистского мужества, у Мадаминова читатель может почувствовать восхищение силой противника, что увеличивает цену победы над ним, рассказ Арутюнова воспроизводит клише имперского завоевания. При этом все они остаются в рамках легитимного советского нарратива.
В сам'oм процессе вспоминания я вижу две тенденции. Первая — это стремление через память, через конструирование прошлого создать пространство общих значимых символов, поместить время в определенные координаты, которые диктовали бы разделяемые всеми смыслы, ценности, способы легитимации. 1917 год и Гражданская война, в нашем случае — борьба со среднеазиатским басмачеством, маркировались как важный временной разрыв, конец одной истории и начало другой. Обращение к личным воспоминаниям наполняло эти идеологические схемы живыми голосами и тем самым еще больше усиливало эффект сопричастности и сопереживания.