Советский военный рассказ
Шрифт:
А если взять все дороги, как вожжи, в руки и разобрать, легко найдется среди них маленькая тощая дорожка в родные Кошаринцы.
Вон там, за косогором, начинаются массивы кошаринской озими — прошлой осенью Кирилл сам ее сеял, — рожь его спрячет. А дальше, подле реки, село, там родился Кирилл, по тем улицам бегал босоногим хлопчиком, — родное село укроет. Там в селе мать, и сестра Женя, и черноокая дивчина Настя, — они его успокоят, приголубят, в теплых, мягких подушках спрячут.
Встал
У околицы его остановила колхозная охрана. Бригадир Петр Воевода вгляделся в красноармейца и удивленно протянул:
— Э! Да это же Кирилл! Здорово, Кирилл! Надолго?
— На час, — потупив глаза, ответил Журба, — командир отпустил на час.
— А! Ну, иди! — сказал Воевода и проводил его острым взглядом до самой хаты.
Кирилл переступил порог родной избы, снял фуражку и увидел мать.
— Мама! — закричал он не своим голосом.
— Кирилл? Сыночек! Надолго?
Он хотел сказать ей, что совсем пришел, а почему-то сказал:
— На час.
Мать засуетилась, заметалась по хате. Стала собирать на стол, угощать дорогого гостя. Кирилл молча сидел у стола, глядел в пол, неохотно ел, кусок застревал в горле.
Так прошел этот час, и Кирилл уже почти забылся, отошел душою. Хорошо, что можно было так сидеть на лавке в красном углу. Хорошо, что не надо было никуда идти. Он словно оцепенел, ни о чем не думал, на часы не глядел.
Зато мать, Агафья Семеновна, часто и беспокойно поглядывала то на часы, то на сына. Вот и час прошел, а толком ни о чем не поговорили. Сейчас уйдет Кирюша на фронт…
— Сыночек, — сказала она робко, — тебе пора. Опоздаешь.
Кирилл вздрогнул.
— Мне, может, только час жить осталось, — закричал он плаксиво, — мать! Что же ты меня гонишь?
— Сыночек! — всхлипывала мать. — Так ведь все наши бьются. Как же так, сыночек? Иди! Не позорь себя!
Он вскочил на ноги и хотел крикнуть: «Сына родного гонишь?» — но не закричал, а сказал только:
— Я еще к Насте зайду. На минутку.
Шел по колхозной улице и видел, как следит за ним недоверчивым взглядом все село. Из всех окон, из-за каждого тына следили за ним старики, ребятишки, бабы. «Точно я вор!»
Вот и Настина хата, и вишня в палисаднике, и та скамеечка, где бывало… Вот и Настя, невеста.
— Настя! — закричал он и широко раскинул руки, чтобы обнять теплую дивчину, припасть к ее груди, рассказать ей все, как было.
Но Настя подняла на него глаза, и Кирилл понял, что она уже все знает.
— Что ж ты не на фронте, Кирилл? — тихо спросила Настя. — Все наши хлопцы там.
Как окаянный, как проклятый, ушел отсюда Кирилл Журба в темную ночь. Бродил, не находя
Утром его разбудила мать. Ни слезинки не было в ее глазах. Лицо было сухим, суровым.
— Собирайся, Кирилл! Пора! Иди! — сказала она.
И тогда он закричал на нее, закричал так, как сроду не кричал. Вскочил, замахнулся… Но не ударил! Страшны были глаза матери. Нет ничего страшней.
Он упал на койку и зарыдал, как ребенок.
Мать, не глянув на него, вышла и заперла хату на замок.
Все село, от околицы до околицы, шумело и волновалось. В разговорах у колодцев, на улице, на колхозном дворе одно слово раздавалось громче других: «дезертир».
Председатель сельсовета Иван Таенчук вызвал к себе бригадира Петра Воеводу.
— Подозрительно мне, — сказал председатель, — что в такую обстановку находится дома красноармеец Кирилл Журба. А?
— И мне это подозрительно.
— Так иди, товарищ Воевода, и скажи Кириллу, что требуем мы его в сельсовет.
Воевода пошел к хате Журбы, но увидел, что она на замке.
— Эй, — закричал он. — Чи кто есть дома?
Никто не отозвался.
Воевода подошел к окну, заглянул в него и заметил, как Кирилл, точно наблудившая кошка, забивается под лавку.
— Эй, Кирилл! — крикнул Воевода в окно. — Что же ты прячешься?
Но Кирилл только плотнее забился под лавку. Все хотел втянуть туда и ноги. Но ноги торчали наружу, ноги в тяжелых, армейских сапогах.
— Эх, Кирилл! — покачал головой Воевода. — Сукин ты сын, сволочь.
В это время и пришла домой сестра Журбы Евгения. Она отперла хату, впустила Воеводу и колхозников.
— Идите! — сказала она при этом. — Берите его!
Кирилла повели по колхозной улице к сельсовету. Все село наблюдало, как вели его. Он шел, опустив голову: хуже вора, хуже конокрада был он сейчас. «Проклятый! Окаянный!» — отзывалось в ушах.
Колхозники сами передали дезертира властям. Кирилл Журба предстал перед судом Военного трибунала. Он во всем сознался, ничего не скрыл. Был подавлен. Говорил мало. Но не плакал.
Ему объявили приговор: расстрел. Он выслушал его, опустив голову. Ну что ж, заслужил! Петр Воевода узнает о приговоре, скажет: «Правильно». Настя не уронит слезинки. Даже мать не вытрет глаза кончиком старенькой шали. Сухими глазами проводят они Кирилла на позорную смерть.
И это было тяжелее всего.
Шатаясь, вышел он из суда. Если б можно было теперь начать жить по-новому! Если б можно было снова очутиться среди товарищей, рассказать им о муках и позоре этих дней, искупить, доказать, оправдаться… Поздно! Завтра его расстреляют.