Советы пана Куки
Шрифт:
Теперь я понял, почему Бернштейн не похож на других торговцев с Мексикоплац. Как всякий, кому в жизни пришлось столкнуться с несправедливостью, он ценил свою особость. Даже одевался иначе. Всегда в отглаженных вельветовых брюках и пиджаке. По сравнению с другими торговцами, он смотрелся английским лордом и, надо сказать, разговаривали с ним соответственно.
Но был у него еще один секрет, обнаруженный мною совершенно случайно. Или, как сказал бы Бернштейн, по прихоти судьбы.
На пятый день моей работы Бернштейн ненадолго отлучился. Я остался присматривать
Я был настолько погружен в свое занятие, что не заметил, как в магазин кто-то вошел. Только когда этот кто-то встал прямо перед моим прилавком, я поднял голову и увидел молодую женщину, одетую довольно необычно. На ней были сапоги, брюки для верховой езды, и вообще она выглядела так, словно только что галопом прискакала сюда на лошади. Она оглядела меня с ног до головы и кивнула, будто ее подозрения подтвердились.
— Примерно таким я вас себе и представляла, — сказала она. — Слишком юным, неопытным, одним словом, инфантильным.
— Простите?
Я был поражен, что совершенно не знакомая мне женщина, очевидно, знает меня, и смог пробормотать лишь маловразумительное «простите?»
Она указала на собранную мной конструкцию и совершенно спокойно продолжала:
— Этот прямоугольник сильно напоминает бассейн, который вы вместе с другими неудачниками выкопали в Лайнце. Впрочем, если вы таким образом пытаетесь преодолеть неприятные воспоминания, я готова взять обратно слово «инфантильный». Юность и неопытность остаются.
Я оглядел свое сооружение. Оно и впрямь представляло собой прямоугольник, по форме напоминавший бассейн.
— Такое впечатление, будто вы знаете обо мне все. Можно поинтересоваться, откуда?
— Йозеф Бернштейн отнюдь не из тех, кто «молчит, как могила». На работу он вас взял потому, что вы якобы счастливчик. А так как по этой части у него явно не все дома, вопрос о вашем трудоустройстве решился за несколько секунд. Ловко вы это провернули, Вальдемар.
— Вовсе не я, а мой друг Болек. Откуда вы знаете, как меня зовут?
— Догадайтесь с трех раз. Ваше имя — первое, что сообщил о вас Бернштейн.
— Могу я спросить, как вас зовут?
— Нет. Самое время сменить тему. Позовите Йозефа. Мне нужно с ним кое-что обсудить.
— Боюсь, ничего не выйдет. Его сейчас нет.
— Не может быть. Мы же договорились о встрече.
— В это время шефа всегда нет. Любит немного прогуляться по Мексикоплац.
— Шеф? — Она вертела словечко на языке, будто хотела хорошенько его распробовать. — Впечатляющее слово. Вам бы разок посмотреть, как ваш шеф трижды стучит по дереву, чтоб не сглазить, или плюет через левое плечо, встретив на улице черную кошку.
— Шефу пришлось многое пережить.
— Возможно. И вскоре переживаний еще прибавится.
Она посмотрела на часы:
— Когда он вернется?
— С минуты на минуту. Подождите его.
Она улыбнулась мне приторно-сладко.
— Ну уж нет. Лучше я пешком отправлюсь на Луну, чем хоть минуту стану ждать мужчину. Передайте ему кое-что!
— Конечно.
— Отлично! Дайте мне, пожалуйста, Барби.
Она указала
— В ананасовом платье? С удовольствием.
Я протянул ей куклу. Она взяла ее в руки и уставилась на нее с явным отвращением. Все-таки женщины — великие актеры. Вот они улыбаются, а уже через секунду у них вдруг делается такое лицо, словно под блузку заползла змея.
— Передайте шефу, что у него ровно час для того, чтобы позвонить Ирине. А если не успеет, то пусть вот с ней отправляется сегодня в театр, а потом в постель. Пока, Бассейн.
Она бросила мне куклу, и я ее поймал. Во всем, что касалось Барби, я приобрел известную сноровку.
Женщина направилась к выходу. При каждом ее шаге сапоги скрипели так, будто где-то недалеко палили из револьвера.
С куклой в руке я смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду. И вдруг отчетливо осознал две вещи. Во-первых, у Бернштейна есть любовница, которая моложе его, по крайней мере, вдвое. И, во-вторых, сама она ужасно похожа на кого-то, кого я хорошо знаю. Но не могу вспомнить. Хотя разгадка все время вертится у меня в голове.
Через пару минут в лавку вошел Бернштейн. Едва я произнес, что его спрашивала некая Ирина, он сильно побледнел и предостерегающе поднял ладонь, будто хотел от чего-то отгородиться:
— Вы мне ничего не говорили, я ничего не слышал. Ясно?
Он прошел в кабинет и закрыл дверь. Через минуту я услышал, как он ссорится с кем-то по телефону.
С этого момента дела мои пошли в гору со скоростью ракеты, запущенной в космос американцами. После того как я вернул Болеку сотню и дал еще одну сверху, он пришел к выводу, что такой честный человек, как я, заслуживает крыши над головой. И так как в квартире, где он жил, как раз освободилась койка, он пригласил меня пожить с ним под одной крышей, и я, не раздумывая, согласился. Ночевать в парке становилось все неуютнее — туристы наглели день ото дня. Мне приходилось фотографировать уже целые группы, и сторож начал меня узнавать.
Квартира, где жил Болек, располагалась во Втором районе, рядом с Пратером, на верхнем этаже старого доходного дома. Переселение туда означало для меня шаг к цивилизации. Высунувшись в окно, я мог теперь видеть то колесо обозрения, где, приняв меня за русского, итальянцы впихнули в меня семнадцать шоколадных батончиков.
В комнате стояли черно-белый телевизор и четыре двухъярусных кровати. На потолке висела люстра, жравшая электроэнергии не меньше, чем хороший маяк. Когда ее включали, можно было увидеть, как по полу разгуливают микробы. Самым удивительным в этой квартире оказался туалет. Которого в ней не было. Болек считал, что только из-за этого стоило приехать в Вену. Мне потребовалось некоторое время, чтобы осознать: для отправления наших естественных надобностей предназначен малюсенький санузел в общем коридоре, ключ от которого есть еще у двоих жильцов. К счастью, эти двое оказались вполне безобидными: один — араб, торговавший газетами (все бы ничего, только каждый раз, когда кто-нибудь при нем слишком громко произносил название «Кроненцайтунг», у него начинались спазмы кишечника), другая — пенсионерка по имени Гертруда Рафла. Едва заслышав звук спускаемой воды, она неслась в туалет измерить остаток туалетной бумаги, чтобы удостовериться, что никто не оторвал лишнего от ее рулона.