Совок и веник (сборник)
Шрифт:
– Отнюдь не все, кто сидел в тюрьмах, совершили преступления, – сказал он.
– Наоборот! – пылко сказал я. – Прямо наоборот! – И я призвал в союзницы длинноногих барышень, пусть они подтвердят, что узники совести в нашей тоталитарной стране – невиновны. Я описал трагические судьбы Мандельштама и Гумилева – барышни перевели, а Мендоса дал понять, что разделяет мои чувства.
– Неверно думать, что человек, которого арестовали, плохой, – подвел итог Мендоса.
Все-таки человек Запада – особенный человек. Он выслушал, отбросил эмоции,
Мендоса поинтересовался ценами на картины – вот, настал этот миг: коллекционер хочет приобрести мой холст! Он пригубил шампанское, спросил, есть ли галерея, которая продает мои картины.
– Да, – горделиво сказал я, – есть одна миланская галерея.
И действительно, через неделю должна была открыться моя первая в жизни выставка – меня пригласила галерея в Милане.
– Люблю Милан, – заметил Мендоса. – Славный город, у меня там дом. Поедем в Милан? – спросил он у своих спутниц.
– Ну конечно, – отвечали спутницы, – сейчас в Милане чудесно.
До встречи с Мендосой я не знал, что такое настоящая жизнь. Вот так – запросто – через границы и страны! В Милан так в Милан, в чем проблема! Сам Мендоса был из Латинской Америки (вручил мне визитную карточку, но я посмотреть постеснялся, где он точно живет), но также имел дома в Париже и Милане. Гражданин мира, он подвластен только свободе, поразительный человек! Он любил искусство, сострадал угнетенным и был богат. Что за дивное сочетание свойств!
Мне захотелось показать, что я тоже не чужд мировой культуры.
– А у меня тетка живет в Аргентине, переводит на русский Пабло Неруду, – сказал я и тут же понял, что сказал это некстати: Неруда, кажется, коммунист, он связан, выходит, с тоталитарными режимами. О, стыд! И совсем запутавшись, я прибавил: – И еще она переводит на испанский поэта Маяковского.
– Маяковский? – спросил Мендоса с недоумением.
Мне всегда было трудно объяснить прогрессивным либеральным людям свою любовь к Маяковскому. Преступления коммунистической идеологии слишком очевидны – и упоминать имя певца данной идеологии не всегда прилично. Я понял, что сказал бестактность. Только мы договорились по поводу узников совести – и надо же так вляпаться! Тебе как интеллигентному человеку рассказывают про недвижимость в Милане – а ты с Маяковским лезешь! Хорошо еще, Че Гевару не вспомнил!
Я выкручивался как мог, сказал, что очень люблю латиноамериканскую культуру, что мне дороги имена Борхеса, Картасара, Льосы.
– Неруду я тоже люблю, но понимаю, что все неоднозначно… – мямлил я жалкие оправдания. Приехал знаток прекрасного, демократ, богач – и надо было умудриться заговорить про большевиков!
Возникла пауза, всем стало неловко. Шампанское допили, барышни прошелестели платьями к дверям.
Я проводил гостей до их невероятной машины, соседи по лестничной клетке смотрели на нас с суеверным ужасом. И то сказать, не всякий день эдакие гости наезжают в наши убогие халупы.
Не
– Что, шампанское принес?
– Подумаешь! Что ему шампанское! У него дом в Милане, если хочешь знать!
Личность Мендосы потрясла моих друзей.
– Он приедет и купит картину! – сказал один художник.
– Не приедет, пошутил, – сказал другой.
– А что ему стоит? Подумаешь! День в Москве, другой – в Милане!
Тон наших обычных бесед изменился. Прежде мы костерили работников райкомов и выставкомов, вспоминали о трагической судьбе Филонова и Ван Гога. Но сколько же можно страдать?! Сегодня мы говорили о большом мире, мире ярком и загадочном.
Кто-то вспомнил хрестоматийную фразу Ленина: «Свобода художника при капитализме есть только замаскированная зависимость от денежного мешка, от подкупа, от содержания». От хохота мы чуть не попадали со стульев. Вот она, хваленая мудрость великого Ленина! Нет, вы понимаете, чего он боялся?! Что мы попадем в зависимость от коллекционера! Какой идиот! Боже, какой болван!
– Эх, хотел бы я почаще зависеть от денежного мешка!
– И я!
– Ой, возьмите меня на содержание, господин Мендоса!
Через неделю в Милане открылась моя выставка – галерист позвал много гостей, и люди пришли смотреть на полотна, привезенные с той стороны железного занавеса. Всякое свидетельство о мерзостях советской жизни поднимало зрителям настроение. Людям всегда приятно узнать, что они не ошиблись, правильно выбрали место, где родиться.
– Скажите, а там действительно все так плохо?
– Да, ужасно.
– И репрессии, не правда ли?
– Сфабрикованные обвинения, цензура, ложь.
– О, как это печально!
Двери открылись – и вошел Мендоса с барышнями. Он шел через зал, словно бы танцуя, легкий, стремительный, в белоснежном костюме, с улыбкой. Подошел, обнял. К тому времени я уже понял, что дружба в открытом обществе Запада завязывается легко: увидел, испытал симпатию, обнял. Нет здесь этого нашего советского лицемерия, люди не стесняются чувств. И я тоже от всей души обнял Мендосу – мне нравился этот богатый человек с белым кабриолетом.
Мендоса познакомился с галеристом, очаровал гостей. Он с барышнями прохаживался по залу, барышни шелестели платьями, а я, если меня спрашивали, кто это там прохаживается, отвечал:
– А, это мой друг Мендоса, коллекционер. Он из Латинской Америки, но у него, кажется, есть дом в Милане.
И говорил я это небрежно, поскольку уже понял, что так устроен мир, удивляться тут нечему.
Среди гостей оказался немец, корреспондент Штерна. Он отвел меня в сторону и сказал:
– Знакомое лицо, – и показал на Мендосу.
– Еще бы, – сказал я, – такой человек!
– Я знаю этого человека.
– Его многие знают, – я был уверен в том, что говорю. – Может быть, ты его по телевизору видел.