Совок и веник (сборник)

Кантор Максим Карлович

Я с вечера решил нарезаться

Я с вечера решил нарезаться, И нынче вышло все по-моему: В ногах еще остатки резвости, Они несут к ведру помойному. Осточертела жизнь степенная, Мне дорога она изъянами — Окурками, пивною пеною, Что на штаны сдувают пьяные. Чем жизнью жить на вас похожею И чувств постыдных не стыдиться, Уж лучше в грязь свалиться рожею, И до бесчувствия напиться.

Не сумев полюбить ни погоду, ни почву, ни власть

Не сумев полюбить ни погоду, ни почву, ни власть, Не желая увидеть в грядущем просвета, Не имея нужды что распущено заново прясть, Предаваясь раздумьям (мне свойственно это), Я

сижу на диване, закутавшись в плед, и курю. Мне немного тоскливо, за окнами сырость. Ветер воет под дверью и резко кричит «улю-лю». И вообще мне тревожно, как будто бы что-то случилось. Так и в детстве бывает: ты сам не поймешь почему, То ли тучи сгустились, то ли тебе одиноко, То ли ты простудился, и ветер гуляет в дому, Ты сидишь и дрожишь над стаканом томатного сока. Вот на лестнице шум, и я знаю, что это конец. И так долго играл, что не скажешь уже «не играю». Мне в прихожей надвинут на брови походный венец — Шерстяную беретку с терновым отливом по краю.

Зазевался, а вы уж решили, что ваш

Зазевался, а вы уж решили, что ваш, Что конец, коли к стенке приперло? Но теперь надоело, довольно, шабаш. Я не дам перерезать мне горло. Я не дам перерезать мне горло за так — Оттого что попал в живодерню, Оттого что мне шкуру разметил скорняк, Оттого что здесь выжить зазорно. Вам в привычку вошло безнаказанно бить, Вы для каждого знаете цену. Деться некуда, загнан, и впору завыть — Я лопатками чувствую стену. Но хрипя, дыбя шерсть, окровавя белки, Я еще отплачу, как умею. Я умру, как собака, сжимая клыки, Разрывая противнику шею.

Бильярд

Вдоль зеленого поля сощурясь глядел, Повернее мишень выбирал, И учился, как здесь выверяют прицел, Здесь расчетливо бьют, наповал. Я к ним в гости был зван, и пришел отдохнуть, И меня занимала игра, И я бил с наслаждением в желтую грудь И следил за полетом шара. И меня забавляло: средь бывших вокруг Кто поверить бы смог и узнать, Что на шее моей уже сходится круг, Что меня уж велели сыскать. Вот теперь мне конец, я над лузой завис, Это верный, рассчитанный шар. Вот такие точь-в-точь и собьют меня вниз, Мастера на красивый удар. С ними нынче легко – про театр и кино, Про свободу и совесть болтать. А вскочить бы – и разом в лицо все вино… И, смеясь, продолжал я играть.

На песню уголовника хмельного

На песню уголовника хмельного сбегались из подъездов, а с окон смотрели как с зубами вместе слово вбивал ему прикладами закон. Растерзанный, взлохмаченный и пьяный, он шел, не понимая, меж двоих. У нас в ушах стучали барабаны, а он, шатаясь, пел похабный стих. И каждый раз, когда приклад со стуком прокуренные зубы вышибал, к стеклу мы жались побледневшим ухом, а он лишь, ухмыляясь, напевал. Никто из нас тогда и не подумал: за что его – попойку иль грабеж? Не понимая, пел бандит под дулом, и нас за окнами бросало в дрожь, Быть может он был вовсе невиновен, и спьяну боли не воспринимал. Мы вслед глядели, как он под конвоем в соседний переулок ковылял, И долго нас дразнила брань пьянчуги, беззубый и отчаянный оскал. Он не искал защиты и услуги — и каждый безотчетно ревновал.

Вор закрыл глаза и бежал

Вор закрыл глаза и бежал, Ожидая свинец. Он не видел ружейных жал, Просто понял: конец. В жизни видел немного он: Лишь барак да забор, Лишь ворон, решетки окон, Охраняемый двор. На бегу часовой стрелял И потом еще раз. Он не слышал, как вор кричал, Только слышал приказ. В

жизни слышал немного он: Только скрип сапогов, Офицерских стаканов звон, Треск разбитых зубов. Повернулся, спустил затвор, Сигарета у губ. Чертит воздух стая ворон И кричит, чуя труп.

Если бежишь тайгой

Если бежишь тайгой, Если увяз ногой, Ниже пригни хребет, Знай, что спасенья нет, Не пощадит часовой. Он как и ты – лишь раб, Он как и ты – ослаб. Воздух холодный грудь Давит – не продохнуть. Рвется наружу храп. Голову в плечи врой. Слышишь собачий вой? Слышишь затвора лязг? Ты не уйдешь, земляк. Некуда деться. Стой.

Послушай, парень, посиди со мной

Послушай, парень, посиди со мной, Осточертело жаться в угол в страхе, Не все ль равно, что ждет меня конвой, Не все ль равно, что я сгнию в бараке? Послушай, что тебе я расскажу, Что накатали обо мне писаки. Не все ль равно, куда попасть ножу, Когда ты знаешь, что сгниешь в бараке? Один ко мне подходит раз в пивной. Одет прилично, щеки словно маки. По разговору я решил: блатной, Но после понял, что сгнию в бараке. Я бил его об стойку головой, Вперед наука, думаю, собаке. Потом уж увидал в дверях конвой, Потом-то понял, что сгнию в бараке. Я побежал, мне бегать не впервой — Всю жизнь играл в разбойники-казаки. Однако сколько не петляй кривой — Спрямится, да и выведет в бараки. Мне жаль тебя, бедняга часовой, Как трудно беглеца убить во мраке, Как холодно искать его тайгой, Чтоб потеснились мертвецы в бараке. Ведут их тесной тропкой на убой, Кого за просто так, кого за драки, Ты должен быть к сомнению глухой, Когда ведешь преступников в бараки. Они же братья, кровь одна с тобой, Между собой грызутся лишь собаки. Но если кто и свалится порой, наплюй – им все равно идти в бараки.

В улыбке ровный белый ряд зубов

В улыбке ровный белый ряд зубов он обнажил, но с фиксою из стали. Его ладони локоть мне сжимали, Вывертывали руку. Я потел, Согнувшись вдвое, под ноги глядел, Туда, где листья мокрые лежали. Был листьями облеплен мой башмак И, поневоле ускоряя шаг, Я замечал, как листья отлетали И веером стелились по земле. Я также видел стаю голубей Что с жадностью на крошки налетали. Лишь это, да развязанный шнурок (он в луже мок и путался у ног) Торжественность минуты нарушали. Вот и арест, я ждал его всегда И гнал судьбу, и не жалел труда, Предчувствовал и вчуже был взволнован. Я знал, меня не минет этот крест, И в гордости я торопил арест, Ну а теперь слегка разочарован.

Шагали в ряд пятнадцать пар

Шагали в ряд пятнадцать пар. Хрустели сапоги. Мороз. У рта крутился пар, И не видать ни зги. След в след печатая в снегу, Я думал: как на грех, Идти я дальше не могу. Шаг в сторону – побег.

Поезд

Веренице гробов дал сигнал и свисток, Сотрясая железный костяк, Заплясали вагоны, спеша на восток: Расстояние – это пустяк. Мы мертвы уже здесь, у вагонных дверей — Смертью полон тугой вещмешок. И костлявые руки разлили портвейн, Сберегая загробный глоток. То ли лязг буферов передался зубам, То ли спьяну качает вагон, Но в испуге плечами мы жмемся к плечам, Провалившись в спасительный сон. Но сквозь сон эшелон нас уносит во тьму, Но сквозь сон знаешь сам – ты исчез. Километры нам судьбы сгоняют в одну И подводят ее под обрез.