Совок и веник (сборник)

Кантор Максим Карлович

Дорога

Куда ни кинься – деться некуда Здесь тесно и стекло заплевано Тоска и скука. Эка невидаль — Что пялиться в окно вагонное? Куда свернуть – какая разница? Здесь все похоже до отчаянья. Не все ль равно куда отправиться — Везде равнина и окраина. Так проползал состав дома, дворы И пустырей глухие паузы, Кирпично-красные брандмайеры и пропыленные пакгаузы, Так шли фабричные строения, Кривые блочные бараки, Так я смотрел до отупения Упершись взглядом в буераки. Неужто эти расстояния Уже наполнены тобою? Хоть поезд прет по расписанию, Но это назовут судьбою Неправда,

будто ты один такой, Живущий по ошибке шалым. Нет, каждый здесь завинчен винтиком, Все пересчитано по шпалам, Я думал: если б был хоть пьяненький, А так все ясно – предположим я Самонадеян. Жизнь не пряники, Нас горьким опытом стреножило. Подохнешь, в угол впертый мордою, Обратный путь тебе заказан, Вдыхая трупный запах родины, Смакуя по глотку заразу. Сумей хотя бы в зубы лиху дать. Сумей быть тверд, покуда груз есть. Ну, успокойся, нету выхода. Надежда – это даже трусость.

Молитва

Жизнь проходит как боль — Чуть отпустит, пора хоронить. Не бросай, не бросай меня! Выбирать, так изволь — Мне противна дешевая прыть: Я хочу быть убитым у знамени. Как удавка на горло — Любой прибежит потянуть. Не бросай, не бросай меня! Меня к стенке приперло, Нечистый занес в эту муть — Я хочу быть убитым у знамени. Я не верю в тебя, Я один, и не надо руки, Не бросай, не бросай меня! Пусть судьбу торопя, Мы увидимся раз – вопреки. Я хочу быть убитым у знамени.

Мы с ним сродни, мы курим трубки

Мы с ним сродни, мы курим трубки; В стрельбе, в бою на палашах, В стихах и прозе, в конной рубке Я не отстану ни на шаг. Ни в чем не попрошу уступки, Теперь гусарить мой черед То, что других стирало в ступке, Усильем искривит мне рот. И если гору возведет, То даст устойчивость тарана, Дыханье ровное вдохнет, И на подъеме не устану.

Я говорил во сне, что ты моя

Я говорил во сне, что ты моя, И просыпался, вздрогнув. Мне мешала То тень стены, то тяжесть одеяла, То тело терла теркой простыня. Я знал, что ты не будешь мне женой, Что эта острая сухая мета Иглой в сукно судьбы моей продета, Но не пришьет ко мне судьбы иной. Я брел к окну и, штору отстраня, Смотрел на выгнутый хребет дороги — Там пьяный шел, едва сдвигая ноги, Как в клей, попав в пятно от фонаря. Все слишком ясно. От того больней Чего ж еще – чему еще случиться? Мы в книге той, где вырваны страницы, Нет продолжения, нет свадьбы, нет детей. Ты не моя и не была моей, Наемный дом, проезженное поле. Так речь, перетекая поневоле Из уст в уста, – становится ничьей. Все продано до ребер, до основы, Язык ничей, сам дух пропах чужим, Нет ничего, что было бы твоим, Но говори, ведь если говорим, Мы мир, пускай на миг, присвоим словом.

Мне нравится удар тарана

Мне нравится удар тарана В застылое стены лицо, В стене зияющая рана, И у тарана горсть бойцов. По ним в упор пойдет пальба, Им нет надежды на подмогу. Пускай погибнут – их судьба Мостить для конницы дорогу. Пусть скачка камень сокрушит В рядах врага просверлит дыры, Шипят в излете палаши, И в брешь влетают кирасиры. Но обернешься – никого. И даром даже торжество.

Я сидел на скамье, потел

Я сидел на скамье, потел, В голове – кавардак. Прокурор нудел и нудел: Что я сделал и как. Как меня занесло сюда? Я, ей-богу, не вор. Одинокий в зале суда Слышу я приговор. Что

за хрюканье, лай и визг, И кривлянье, и вой — Я судей не пойму своих И плачу головой.

Ни зуб начальственный, ни либеральный зуд

Ни зуб начальственный, ни либеральный зуд, Ни мыло одобрительного взгляда, Ни пожилых правозащитниц суд — не трогают. Поддержки мне не надо. Обдуманный и вечный дезертир Баталий кухонных и дислокаций чайных, Я был рожден, чтоб бой принять за мир И дать отечеству набраться сил случайных, Таких как я, рожденных не зазря, Не поломаешь с первого удара, Непризнанные дети декабря, Они и зиму сделают пожаром. Они в колоде точно карта в крапе. Таких не ждут, их не поставишь в ряд. Они редки и их приход внезапен — Как молния, как грозовой разряд.

Похороны

Кто знал, что столько здесь поместится — Остывший череп видеть чтобы, Родня теснилась полумесяцем Сойдясь у изголовья гроба. Лежал с лицом серей картофеля — Над ним ряды свои тасуя, Почти вдавив в него два профиля, Лоб в лоб клонились с поцелуем. Обмытый бабьею заботой, Мертвец на вкус казался горьким. Была жара, воняло потом. Из форточки несло помойкой. Покойник был подлец и пьяница, Но нынче ругань неуместна. И в памяти у нас останется Интеллигент – достойный, честный. Писал рецензии похабные, Но – время, знаете ли, было. Зато ухлестывал за бабами, И лишь болезнь остановила. Да, воровал, но так, по мелочи, Да, много врал, но все мы грешны. Непросто жить у нас в отечестве, Когда ты западник, конечно. Определенные есть правила, И с ними надобно считаться — Сегодня смерть его избавила От склоки, воровства и блядства. А жизнь – как прежде бессердечная. Вот полюбуйтесь, не угодно ли? Нас всех здесь горе покалечило — А во дворе гульба народная. На домино сошлись под окнами В сквер, полный гнездами вороньими, Братва с натруженными холками Стучала крепко в стол ладонями. Детишки с личиками блеклыми Смеялись крикам «пусто-пусто!», В окне, что с треснутыми стеклами, Тушили на обед капусту. Читатели газет и пьяницы Томились, скрючившись, по лавкам, И ждали рубль – чтобы заправиться, — И в конституции поправку. Перекрывая лязг трамвая, Работал репродуктор в сквере, А на четвертом, надрываясь, Гроб выволакивали в двери. И гарь костров тянула ладаном, Заупокойный пыльный вихорь дул, И всю страну через парадное Несли вперед ногами к выходу.

Моих романов рваное нутро

Моих романов рваное нутро, Моих картин охрипшее дыханье, Моих стихов – бог с ними, со стихами: У музы мне не отщипнуть перо. Не доведется щуриться хитро, Смотря назад. Да и желанья мало. Беречь тому, кто тратит, не пристало, Позорно сторожить свое добро. Переживать за творчество старо, Особенно когда оно на грани Общинного и твоего сознанья. Что человек для общества? Сырье. Работа – точно корка для ворон, И от меня останется немного: Останется рубец и след ожога — На времени мной выжжено тавро.

– Ты в Мантую поскачешь? – Я кивнул

– Ты в Мантую поскачешь? – Я кивнул, И вышел прочь, и холода глотнул. Тьма пустырей и пятна фонарей — Не жаворонок пел, а соловей. Вей, ветер преждевременных разлук, Отталкивай протянутую руку. Судьба, как тетива, сгибает лук, Чтоб нас на время притянуть друг к другу. Мы связаны натянутой струной В коротком, напряженном повороте, Но одинок путь, чертаный стрелой, Холодной, бьющей в горло на излете.