Современная американская повесть

Капоте Трумен

— Вот увидишь, — сказал Трэси, — вот увидишь. Я ему, сукину сыну, дам сегодня прикурить. Двенадцать футов ему, видишь ли, подавай, а ведь в силах человеческих — десять, и никак не больше.

— Ладно, — устало согласился Джим, одергивая свои промокшие рабочие брюки. — Ладно.

— А это у них называется сушилка, — бурчал Трэси. — Да здесь льет как из ведра. Тогда уж Миссисипи — бетонное шоссе и в океане воды нет ни капли.

— Как вы еще ухитряетесь языками трепать после этакой работы, — вмешался

старик Олбрайт. — Даже мне хочется помолчать.

— А вот так и ухитряемся! Вешаешь вечером свою рабочую одежду в эту паразитскую сушилку, а утром снимаешь ее с гвоздя еще в два раза мокрей — вот тебя так и крутит от злости.

— Ну что ж, подожди, сынок, покуда наживешь ревматизм. Тогда тебя и вправду скрутит, и будет о чем потрепаться.

— Нет уж, я годить не буду, — сказал Трэси. (Ну, ты-то, конечно, не будешь, подумал Джим, у тебя ведь не висят на шее жена и ребятишки.) — Ты только глянь, какие морщинищи, — Трэси показал на свои босые ступни, — как на стиральной доске. Непромокаемая обувь… суки. И как вы это терпите, ума не приложу.

— Хватит, — сказал Джим, — возьми-ка тоном ниже и дай отдых нашим ушам. Людям есть о чем подумать, ведь не одни же у нас пьянки да гулянки на уме.

Они оделись.

— А ну, тихо, — предупредил Джим. — Сюда идет лучший друг рабочих.

Подошел толстяк подрядчик; его туловище напоминало воздушный шар, над которым покачивался шарик поменьше — красная щекастая рожа. Он выплюнул табачную жвачку прямо в пустой ботинок Джима.

— Бабы вы, а не рабочие — десять футов за весь день. Хотелось бы мне знать, чем вы тут, прах вас возьми, занимаетесь? Сосете соску?

— Ну, хозяин, — торопливо сказал Олбрайт, — мы стараемся изо всех сил. В лепешку разбиваемся.

— Верней, баклуши бьете? Ладно, норма теперь будет десять футов, только вырабатывать ее вдвоем.

— Вдвоем? — в испуге вскрикнули они одновременно.

— Да. Один роет, второй — вывозит. Миллер так уже попробовал со своими макаками, ничего, получается, значит, выйдет и у вас.

— Только мы после этого и вправду в макак превратимся, — сказал Джим.

— Это невозможно! — запальчиво выкрикнул Трэси.

— Заткнись. Я лучше тебя знаю, что возможно, а что нет. Трэси и Холбрук, Марелло и Олбрайт, — вот на такие пары я вас разобью.

— Но послушайте…

— Я все сказал. Здесь полным-полно бетонщиков и уборщиков породы, которые зубами вцепятся в любую работу. Так что выколачивайте десять или катитесь к чертям.

— Нет уж, — взорвался Трэси. — Плевал я на твою говенную работу. Я ухожу.

— Возражений нет, — сказал подрядчик. — Не вздумай только сызнова ко мне заявляться, если тебя прикрутит. Кто еще последует его примеру?

Все молчали. Джим стиснул кулаки. «Сволочь, — прошипел он сквозь зубы. — Чтоб у тебя все кишки полопались. Чтоб тебя…» Он швырнул в свой шкафчик куртку и ботинки и вышел на улицу, где уже сгущались сумерки. Его заполнил мрак, беспросветный мрак, который наливал свинцовой тяжестью тело.

На остановке перед виадуком, когда в трамвай набились рабочие с бойни, он ожесточенно протолкался к дверям и направился в буфет «Безалкогольные напитки». «Неразбавленное виски», — распорядился он. Трэси хорошо качать права, у него ни жены, ни детей. Их и не стоит заводить, если хочешь оставаться человеком. Уродуешься тут из-за паршивых этих денег… Правда, я бы не сказал, что зря. — Он вспомнил о Джимми. — А что у меня есть, кроме ребят?

Звякнули брошенные на стойку две монетки, и он тотчас же, как живую, представил себе Анну, пересчитывающую его получку. «Вот стерва баба, что с ней творится? Называется вроде жена, а какая она мне теперь жена? Скажет слово, а у меня уже так руки и чешутся долбануть ее по башке».

Ему показалось, на противоположном тротуаре промелькнула Мэйзи, но он не был уверен, что это она. Никто не выбежал встречать его к калитке, он вошел в закопченную кухню, словно в могилу попал. Анна даже не подняла головы.

В соседней комнате Бесс заливалась пронзительным плачем, а Бен, стараясь ее успокоить, фальшиво что-то подвывал. Воняло мокрыми застиранными пеленками и пригорелой едой.

— Обед готов? — спросил он хмуро.

— Нет, еще нет.

Молчание. Ни он, ни она не говорят ни слова.

— Эй, послушай-ка, эта дохлятина хоть когда-нибудь перестанет вопить? Человеку иногда, знаешь ли, нужен отдых.

Ответа нет.

— У тебя тут на кухне смердит. Я выйду на крыльцо. И пусть заткнется наконец это отродье, а то я спячу от нее. Поняла? Спячу, и конец.

Хорошо Трэси качать права, жена и детишки не виснут у него на шее как ярмо. Ему-то можно языком трепать, какая него забота, кроме как нализаться да девчонку подцепить.

К тому же Трэси еще молодой, зеленый, ему всего только двадцать лет и на глазах у него до сих пор шоры, надетые, когда он еще был стригунком, и он не видит, что кругом творится, и верит всей этой бодяге насчет «открытой-перед-каждым-из-нас-дороги», и «возможности-возвыситься», и «если-вы-в-самом-деле-хотите-работать-дело-всегда-найдется», и «сильной-индивидуальности», и еще чего-то про «погоню-за-счастьем».

Ничего-то он не понимает, желторотый, вот и отказался от всего, отказался от работы и решил, что он бросает этим вызов судьбе, — я, мол, мужчина, я не от всякого согласен брать деньги, я хочу жить по-человечески. Жизнь, мол, не только в том, чтобы цепляться за любую работу и выкладываться до дна, стремясь эту работу сохранить, и смиряться ради этого со всяческими унижениями. Вот он и отказался, желторотый дуралей, того не понимая, что работа — это соломинка и каждый человек (потому как ему нечего продать, кроме своей рабочей силы) — утопающий, которому волей-неволей приходится за нее хвататься, спасая свою постылую жизнь.