Современная американская повесть
Шрифт:
— Тоска, что ли?
— Нет, — сказала она медленно. — Тоска бывает, когда ты толстеешь или когда слишком долго идет дождь. Ты грустный — и все. А когда на стенку лезешь — это значит, что ты уже дошел. Тебе страшно, ты весь в поту от страха, а чего боишься — сам не знаешь. Боишься, что произойдет что-то ужасное, но не знаешь, что именно. С тобой так бывает?
— Очень часто. Некоторые зовут это Angst [17] .
— Ладно, Angst. А как ты от него спасаешься?
17
В
— Напиваюсь, мне помогает.
— Я пробовала. И аспирин пробовала. Расти считает, что мне надо курить марихуану, и я было начала, но от нее я только хихикаю. Лучше всего для меня — просто взять такси и поехать к Тиффани. Там все так чинно, благородно, и я сразу успокаиваюсь. Разве что-нибудь плохое с тобой может приключиться там, где столько добрых, хорошо одетых людей и так мило пахнет серебром и крокодиловыми бумажниками? Если бы я нашла место, где можно было бы жить и где я чувствовала бы себя, как у Тиффани, — тогда я купила бы мебель и дала коту имя. Я думала, может, после войны мы с Фредом… — Она сдвинула на лоб темные очки, и глаза — серые, с голубыми и зелеными пятнышками — сузились, словно она смотрела вдаль. — Раз я ездила в Мексику. Вот где чудные края, чтобы разводить лошадей. Я нашла одно место у моря. Фред знает толк в лошадях.
С бокалом мартини подошел Расти Троулер и подал его, на меня не глядя.
— Я голодный, — объявил он, и в его голосе, таком же недоразвитом, как и он сам, слышалось раздражающее хныканье, словно он обижался на Холли. — Уже семь тридцать, и я голодный. Ты же знаешь, что сказал доктор.
— Да, Расти. Я знаю, что сказал доктор.
— Ну, тогда гони их. И пойдем.
— Веди себя прилично, Расти. — Она разговаривала мягко, но тоном учительницы, в котором звучала строгость; лицо его от этого вспыхнуло румянцем удовольствия и благодарности.
— Ты меня не любишь, — пожаловался он, словно они были одни.
— Нельзя любить неслуха.
По-видимому, он услышал то, что хотел; ее слова, казалось, и взволновали его, и успокоили. Но он продолжал, будто исполняя какой-то обряд:
— Ты меня любишь?
Она потрепала его по плечу.
— Займись своим делом, Расти. А когда я буду готова, мы пойдем есть, куда ты захочешь.
— В китайский квартал?
— Но никакой грудинки в кисло-сладком соусе тебе не будет. Ты знаешь, что сказал доктор.
Когда, довольный, вразвалочку, он вернулся к гостям, я не удержался и напомнил Холли, что она не ответила на его вопрос.
— Ты его любишь?
— Я же тебе говорю: можно заставить себя полюбить кого угодно. И вдобавок, у него было паршивое детство.
— Раз оно такое паршивое, отчего твой Расти никак с ним не расстанется?
— Пошевели мозгами. Ты что, не видишь, — ему спокойнее чувствовать себя в пеленках, чем в юбке. Другого выбора у него нет, только он очень болезненно к этому относится. Он хотел зарезать меня столовым ножом, когда я ему сказала, чтобы он повзрослел, взглянул на вещи трезво и завел домашнее хозяйство с каким-нибудь положительным, заботливым шофером грузовика. А пока я взяла его на свое попечение; ничего страшного, он безвредный и смотрит на женщин как на кукол, в буквальном смысле слова.
— Слава богу.
— Ну, я бы вряд ли благодарила бога, если бы все мужчины были такие.
— Нет, я говорю, слава богу, что ты не выходишь замуж за мистера Троулера.
Она вздернула бровь.
— Кстати, я не намерена притворяться,
Я замешкался, придумывая, как бы оттянуть это дело. Потом вспомнил:
— Почему — «Путешествует»?
— У меня на карточке? — сказала она смущенно. — По-твоему, это смешно?
— Не смешно. Просто вызывает любопытство.
Она пожала плечами.
— В конце концов откуда я знаю, где буду жить завтра? Вот я и велела им поставить «Путешествует». Все равно эти карточки — пустая трата денег. Но мне казалось, что надо купить там хоть какой-нибудь пустяк. Они от Тиффани. — Она потянулась за моим бокалом, к которому я не притронулся, осушила его в два глотка и взяла меня под руку.
— Перестань упрямиться. Тебе надо подружиться с О. Д.
Нам помешало появление нового гостя. Это была молодая женщина, и она ворвалась в комнату, как ветер, как вихрь развевающихся шарфов и звякающих золотых подвесок.
— Х-Х-Холли, — сказала она, грозя пальцем, — ах ты темнила несчастная. Прячешь тут столько з-з-замечательных м-м-мужчин!
Ростом она была под метр восемьдесят пять — выше большинства гостей. Они выпрямились и втянули животы, словно стараясь стать с ней вровень.
Холли сказала:
— Ты что здесь делаешь? — И губы ее сжались в ниточку.
— Да ничего, птичка. Я б-была наверху, работала с Юниоши. Рождественский материал для «Ба-базара». Но ты, кажется, сердишься, птичка? — Она подарила гостей широкой улыбкой. — Вы, р-р-ребята, не сердитесь, что я ворвалась к вам на в-в-вечеринку?
Расти Троулер захихикал. Он схватил ее повыше локтя, словно желая пощупать мускулы, и спросил, не хочет ли она выпить.
— Ясно, хочу, — сказала она. — Сделайте мне с бурбоном.
Холли сказала:
— У нас его нету.
Авиационный полковник тут же вызвался сбегать за бутылкой.
— Умоляю, не поднимайте шухера. Я обойдусь нашатырем. Холли, душенька, — сказала она, слегка подтолкнув ее, — не утруждай себя. Я сама могу представиться.
Она наклонилась над О. Д. Берманом, у которого, как и у многих маленьких мужчин в присутствии высокой женщины, глаза вдруг стали маслеными.
— Я — М-м-мэг Уайлдвуд из Уайлдвуда, Арканзас, — есть такое захолустное местечко.
Это было похоже на танец: Берман плел ногами кружева, оттирая соперников. Но в конце концов он был вынужден уступить ее четверке партнеров, которые кулдыкали над ее косноязычными шутками, как индюки над крупой. Успех ее был понятен. Она олицетворяла победу над уродством — явление, порою более занимательное, чем настоящая красота, потому хотя бы, что в нем есть неожиданность. Здесь фокус заключался не в том, что она следила за собой или одевалась со вкусом, а в подчеркивании собственных изъянов — открыто их признавая, она превращала недостатки в достоинства. Каблуки, еще более увеличивающие ее рост, настолько высокие, что прогибались лодыжки; очень тесный лиф, хотя и без того было ясно, что она может выйти на пляж в одних плавках; волосы, гладко зачесанные назад, оттенявшие худобу, изможденность ее лица манекенщицы. И даже заикание, хоть и природное, но нарочно усиленное, ее только украшало. Это заикание было блестящей находкой: несмотря на ее рост и самоуверенность, оно возбуждало в мужчинах покровительственное чувство и к тому же несколько скрашивало ее плоские шутки. Берман, к примеру, чуть не задохнулся, когда она спросила: «Кто мне может сказать, г-г-где здесь уборная?» — но, придя в себя, вызвался ее проводить.