Современная австралийская новелла (сборник)
Шрифт:
— Я, вот кто, — презрительно бросила Валери. Из-за того, что подруга поставила под сомнение ее выбор, в ней снова вспыхнуло раздражение. — А он пусть хоть треснет!
— Ты ему уже сказала?
— Ну, не все. Сказала только, что это ни в коем случае не будет имя которого-нибудь из его предков. Он по-прежнему настаивает на этой окаянной «Торе». А еще подсовывает папашино имя — Манро Норман Уиттейкер Макалинден, черт его дери! — Валери помолчала и снова окинула яростным взглядом кухню. Мойка забита посудой, остатки завтрака еще на столе. А там, за одной дверью — гостиная, которую она вот уже несколько дней не убирала и не пылесосила, за другой — спальня
— Это все потому, что ты в положении, — утешила ее подруга. — Тебе нельзя надрываться. Пусть Джо наймет женщину — на один день в неделю. Он же зарабатывает хорошо, деньги есть.
— Ну да, то, что остается от выпивки и тотализатора, — пожаловалась Валери. — Но дело даже не в том. Ох ты Дьявол, я забыла. — Она бросила взгляд на часы, вделанные в электрическую плиту. — Секундочку, я только включу ей телевизор. — И Валери скрылась в столовой, а подруга принялась задумчиво озирать неопрятную кухню. Вернувшись, Валери плотно закрыла за собой дверь. — Чтобы не слышать этой проклятой трескотни, — пояснила она. Потом села за стол и уставилась на свой стакан, пытаясь поймать ускользнувшую нить разговора.
— Ты говорила, дело не в том, — осторожно пришла ей на помощь подруга.
— Ах да. Действительно, не в том. Нас у мамы было шестеро, но я помню: что бы ни случалось, порядок в доме всегда был образцовый.
— Но тогда их так воспитывали. Без конца внушали нм, что у жены одна забота — всячески ублажать мужа. Скажите на милость. Словно у каких-нибудь дурацких японок.
— А его мамаша? Ведьма старая. — И Валери допила пиво. — Казалось бы, пора угомониться хоть немножко. Что ни говори, ей уже за шестьдесят. Но нет, куда там. Черт, в любой день, в любой час пол на кухне так вылизан, хоть завтракай на нем. И всякий раз, как мы приезжаем, она твердит: «Ах, в доме такой беспорядок, вы уж не обращайте внимания». Меня так и подмывает заорать. И можешь не сомневаться, он не упускает случая попрекнуть меня этим.
В сознание их постепенно и мягко стал проникать, то повышаясь, то понижаясь, мелодичный голос профессиональной дикторши, он доносился из столовой и, хотя слов нельзя было разобрать, излучал тепло, понимание, чуткость.
Валери и подруга невольно умолкли, прислушиваясь, по тут голос сменился жестковато-ритмичными звуками рояля. И почти сразу до слуха их донеслось приглушенное топанье: девочка подпрыгивала и скакала по ковру.
— Это и есть номер той самой тети? Про нее говорила Чарлин? — спросила подруга, указывая головой на закрытую дверь столовой.
Валери кивнула.
— Одна из этих дур-дикторш, ведет обозрение для детей, что-то в этом роде. Сперва Чарлин называла ее «тетя в ящике». Теперь — просто «тетя». — Валери встала, подошла к холодильнику и распахнула дверцу.
— Нет, больше пить не буду, — запротестовала подруга. — Мне пора. По правде говоря, мне давно надо было быть дома.
— Откроешь своему гаду банку бобов, — объявила Валери, наливая пиво. — И вообще, не так уж ты задержишься из-за одного стаканчика.
— Ну, если ты настаиваешь… — подруга сдалась без уговоров, так же легко,
— Ах да: она велит им прыгать, и считать, и петь, и они слушаются. Чарлин, во всяком случае, слушается. А я могу орать на нее, пока не посинею, и никакого впечатления. — Валери поджала губы и презрительно подняла брови, показывая, какого она мнения об этой дикторше. — «А теперь, детки, давайте играть, будто мы большие лягушки. А что делает лягушечка? Скачет! Значит, так: на счет „раз, два, три“ скачем по ковру, все вместе!» Стошнить может. Не знаю даже, стоит ли разрешать ребенку смотреть эту чушь. Валери кинула на закрытую дверь полный враждебности взгляд. — Эти мне старые девы из Эй-би-си. Попробовали бы, каково это — отмывать закапанную детскую попку. Попрыгали бы тогда. Каково это — войти в прачечную, а там на тебя пялится куча грязного белья, две недели копилось! Каково это — когда он наваливается на тебя, а сам так окосел, что уже ничего не может.
Ритмичная музыка становилась все громче, а топот Чарлин теперь почти не был слышен — его заглушали ликующие вскрики девочки. Подруга встала, пошла к двери в столовую.
— Можно мне взглянуть? Я ее не спугну.
— Давай. Не стесняйся.
Валери тоже поднялась и вслед за подругой подошла к двери, прижимая к груди стакан. В тот миг, когда они заглянули в столовую, музыка оборвалась. Девочка стояла к ним спиной и неотрывно глядела в угол, на экран телевизора. Оттуда в ответ ей с любовью улыбалось открытое интеллигентное лицо.
— Дети! Кто из вас хочет быть пони? Пусть каждый, кто хочет быть пони, поднимет руку. — Рука девочки упоенно взметнулась над головой, прямая и напряженная. — Так-так. Значит, все хотят! Вот ты — хороший мальчик. А ты — хорошая девочка. Ну, теперь руку можно опустить. — Рука Чарлин тут же повисла вдоль тела; девочка по-прежнему не сводила глаз с улыбающегося лица на экране и вся дергалась от волнения. — Так. А сейчас, как только я скажу: «Гоп… хлоп… шлеп!» — каждый из вас садится на пол, прямо перед телевизором. Приготовились? Гоп… хлоп… шлеп! — Чарлин как подкошенная плюхнулась на пол, не отрывая глаз от телевизора. — А теперь — кто хочет послушать сказку? Так вот: в некотором царстве…
И от древнего волшебства этих слов на Валери волною накатилась тоска — по огонькам свечей, которые она смутно помнила (а может быть, просто о них читала), по отблескам пламени на стенах и потолке, по прохладе чистых простынь и ночной рубашки, по запаху пудры, которым веяло от матери, когда та склонялась над нею, чтобы рассказать сказку или прочесть молитву на сон грядущий… Валери глубоко, прерывисто вздохнула, и девочка повернула голову. Она вся так и сияла, словно светилась изнутри.
— Мамочка… Вон тетя! — Чарлин опять повернулась и показала на улыбавшееся с экрана лицо. — Она мне сказала, что я хорошая девочка!
Валери захлопнула дверь и, проскочив мимо подруги, остановилась у кухонного стола.
— На меня она никогда так не смотрит. — На глазах у Валери выступили слезы и, подрожав на нижних веках, медленно покатились по щекам. Она плакала с неподвижным, застывшим лицом, словно и не сознавая, что плачет. — А я так стараюсь. Одному богу известно как. Я забочусь о ней. Я ей покупаю… Господи, да она одета лучше всех детей на нашей улице. Какие у нее штанишки, красные и синие, с бабочками. Я читаю ей на ночь: «Очень любит наша Мэри делать все наперекор» и еще «Вот теперь ложусь я спать». А она никогда… Никогда…