Современная датская новелла

Браннер Ханс Кристиан

Валявшиеся на полу исландцы, уцепясь за ножки стола и стульев, подхватили в полной темноте звонкий припев:

Едут они из французской земли, деву-красу везут на седле — труби, Оливант, в Рунсивале!

Вскоре после полуночи буря стала утихать, ветер повернул к северу. Над морем, где, подобно цепям, отливающим серебром, катились длинной пенной чередой тяжело дышащие валы, загорелись звезды.

Из каюты горничной Давидсен доносились полузадушенные

крики, сливаясь с жалобными воплями больных морской болезнью. Старшая горничная держала девушку за руки.

— Не бойся, Мария! — говорила она ласково. — Я с тобой, да и врач на пароходе едет.

— Не боюсь я! — шепнула девушка. Она притянула руки старшей горничной к своим пересохшим губам, открыла глаза и улыбнулась слабой, усталой улыбкой: — Думаешь, началось? А может, я просто лежала не как надо? Ведь я чувствую себя опять как здоровая!

Давидсен сидела у койки и глядела в пространство. Вдруг она нагнулась к девушке и глухо сказала:

— Знаешь, Мария, когда я рожала в первый раз, так было точь-в-точь как у тебя. Мне ведь тоже было семнадцать, и я одна осталась на свете — бросил. Вот какое дело.

Мария приподнялась на локте и старалась заглянуть ей в глаза.

— Мертвого родила? — прошептала она испуганно.

— Нет.

— Очень было тошно?

— Нет.

Девушка вздохнула и опять улеглась, как полагается.

— Мальчик родился, — сказала Давидсен. — Пятнадцать ему теперь.

— Ну, а после? — спросила Мария. — Ты все-таки вышла замуж?

— Да. Только не за его отца. И очень недолго с ним жила.

Мария подремывала.

— Сосну, что ли! — сказала она.

— И то сосни-ка!

Но немного погодя девушка встрепенулась и начала отчаянно корчиться на койке. Давидсен кликнула юнгу и велела ему подняться наверх и разыскать врача, доктора Хельгасона.

— Скажи, что очень важно! Роды!

Юнга ошалело уставился на нее.

— Живо у меня, Йохан! — крикнула горничная. — Нечего глазеть! Некогда!

— Давай-ка уж лучше я сам, — сказал стюард и умчался по лестнице.

Из каюты горничной вдруг разнесся душераздирающий крик: «Мама!» А вслед за ним какой-то утробный, выворачивающий душу рев, бессмысленный звериный рык.

Оба юнги вытаращили друг на друга глаза. Йохан поднес ко рту кулаки и вцепился зубами в пальцы. Светлые волосы встали дыбом от ужаса. Роберт, который был постарше, скалил зубы в напряженной улыбке.

— Да, черт побери! — сказал он по-взрослому. — Тут ей и каюк, дело известное, это тебе не фунт изюму.

В салоне зажгли свет, и машинист Грегерсен в гордом одиночестве раскладывал пасьянс. Все трое исландцев полегли врастяжку, каждый на своем диване. Храпели они во все носовые завертки. Стюард подошел и стал тормошить врача. Доктор Хельгасон потянулся и тут же повернулся на другой бок. Стюард попробовал разбудить его криком, но безуспешно. Грегерсен пришел на подмогу.

— Там рожает женщина! — кричали оба прямо в ухо одуревшему врачу. — Человек умереть может!

— Может, двое сразу! — добавил Грегерсен.

— В чем дело? — воскликнул Эйнар Бенедиктссон. Он вскочил с дивана и, заспанный, позевывая, чесал в затылке. Как только поэт уразумел, в чем дело, глаза у него загорелись.

— Бьёрн

пьян в стельку, — сказал он. Давайте разденем его и вынесем на палубу!

Стянуть одежду с почти раздетого врача не представляло никакого труда. Трое мужчин выволокли мохнатое богатырское тело на морозный воздух, на палубу с наветренной стороны. Доктор, хохоча диким басом, несколько раз попробовал встать прямо, но тотчас же опять обмякал, и его нужно было держать под руки, чтобы он не грохнулся о палубу.

— Принеси-ка лохань! — приказал поэт, а когда стюард заколебался, заорал ему в ухо: — Какого черта ты стоишь? Тащи, говорю, лоханку!

Стюард схватил ведро с водой и передал разгневанному поэту, а тот в один миг окатил врача с головой, нимало не думая о том, что его собственной одежде тоже достается. Тут медведь [2] начал оживать, рявкнул не сколько раз, затрясся, засопел и зафыркал.

— Ну, какого вам дьявола надо? — простонал он. Уже рождество?

2

Имя Бьёрн и в датском и в исландском языке означает «медведь».

— Рождество! — крикнул поэт. — Дева днесь младенца рождает. А ты должен ему помочь появиться на свет божий и живо! Понял теперь?

Доктора отвели назад в салон и растерли банным полотенцем, он чихал и отплевывался, но вдруг по-трезвому кашлянул и нахмурил брови. Теперь он пришел в норму и, накинув халат, поспешил за стюардом.

В полной тишине поэт хватил единым духом полбутылки. Машинист вернулся к своему пасьянсу. Часовщик проснулся. Он сидел на диване, держась обеими руками за живот. Вид у него был страдальческий. Поэт налил ему стакан.

— Милый! — сказал он ласково и, повернувшись к Грегерсену, прибавил: — Балтазар-то у нас заболел. Его надо отправить вниз и оперировать.

— Неужто так опасно? — спросил машинист и смешал карты в кучу.

— Рак! — вздохнул Балтазар и приподнял стакан.

Роды были не из легких. Доктору Хельгасону понадобилось все его уменье. Давидсен помогала ему, подавая воду, полотенца и лекарства из судовой аптечки. Положение казалось критическим. Худенькое тело Марии корчилось и металось от приступов боли, как шхуна, попавшая в аварию. Давидсен, хоть она и всякого насмотрелась в жизни, чуть в обморок не падала, видя, какая уйма крови хлещет на усердно работающие руки врача. У девушки не стало голоса, из глотки у нее вырывались жуткие сиплые хрипы. Она прикусила язык, и струйка алой жидкости выползала из уголка рта.

— Может, сделать ей укол? — спросила горничная.

— Нет, — сказал врач, — подождем.

В коридоре оба юнги прислушивались к тревожным звукам, доносившимся из каюты горничной. Роберт подкрался к двери и заглянул в щелку, но тут же отскочил и бросился вверх по лестнице. Йохана охватил тот же панический страх, и он помчался вслед за Робертом. Он разыскал его — одного — в пустой кладовке.

— Что с тобой, Роберт? — спросил ошеломленный Йохан.

— Кой черт просил тебя приходить сюда и шпионить за мной? — ответил Роберт. — Неужто нельзя нигде посидеть спокойно?