Современная европейская философия (XX век), беседы 1-2
Шрифт:
Поясню это примером. Известно, что в истории существовали общества с развитыми системами табу. В том числе и с табу на слова. И это не было прихотью. Более тоге, некоторые религиозные авторы делали в этой связи следующий, на мой взгляд, характерный вывод. Он вытекает из того, что стихийно и спонтанно нащупаны правила социальной гигиены. Кроме личной гигиены можно ведь говорить и о социальной гигиене. И она не обязательно должна быть основана на понимании научных законов развития общества. Как известно, чаще всего это искусство. А раз искусство — значит что-то основано на опыте, на опытных наблюдениях и правилах, а не только на точном знании. Так вот, религиозные авторы говорили, хорошо, Христос говорил то-то и то-то и занимал такую-то позицию, которая вырастала из его свободы. То есть, он был на уровне того, что делал. А не боишься ли ты, что твоя свобода будет опасна для соседа? То есть, что сосед, не будучи настолько развит, как ты, поверивший в Христа, будет делать внешне то же самое и погибнет. Если его слова, которые он произносит, поступки, которые он совершает, не будут вытекать имманентно из его состояния.
Я уверен, что в современной культуре есть много такого,
Повторяю, эта опасность одна из реальных в XX веке. То есть, с одной стороны, мы имеем здесь дело с очень сложным феноменом массового производства, а с другой, — эта сложность требует от каждого из нас саморазвития, чтобы жить на уровне той материальной, предметной и сложной среды, которая всех окружает, являясь продуктом специальной и весьма изощренной деятельности. Следовательно, нужно очень много работать над собой, а человек ленив. Работать — трудно. Помните, у Пушкина:
мы, русские, ленивы и нелюбопытны. А тут нужно вкладывать без какой-либо перспективы на ближайшую прибыль очень большой капитал в себя. И это должен делать каждый. А это трудно, повторяю, человек ленив. Естественным образом ленив. Также как и естественным образом трудолюбив, ибо у него есть, как я сказал, неотъемлемое право и потребность быть в мире с самим собой. То есть, сохранять уважение к самому себе. И вот, в этот зазор между естественной ленью и столь же естественной, но неопределенной потребностью уважения к себе, вставляются некоторые схемы, упрощающие мир. Назовем их схемами упрощения. Они, с одной стороны, позволяют человеку не работать, не думать, а с другой — вполне удовлетворяют его потребность в «айдентити», т. е. в тождестве, уважительном тождестве с самим собой.
Эти схемы делают мир простым. Ну, скажем, действие такой схемы я видел в одном французском фильме, поставленном женщиной, француженкой по фамилии Мальдорор. Если вашему уху это совпадение имен что-нибудь говорит. Возможно вы знаете, что одна из самых современных книг, хотя она была написана в XIX веке, называется «Песни Мальдорора». Это книга Лотреамона. Так вот, эту даму по фамилии Мальдорор повлекло в Анголу, когда Ангола еще была португальской колонией, где она сделала фильм полностью выполненный в сочувствии к правам и требованиям аборигенного населения Анголы. И там есть одна сцена, ментальность ее пронизана парижскими левыми модами, в которой носитель просвещения в кружке, похожем на кружки политграмоты России 1917-18 годов, объясняет очень внимательно слушающим его людям то, как устроен мир, чтобы они лучше его понимали и лучше боролись. Он говорит: почему в мире есть бедные? И отвечает: потому что в мире есть богатые. Если не было бы богатых, то не было бы и бедных! Вот, это одна из типичных схем, упрощающих мир. То есть, мир-то остается сложным. Но он упрощается в некотором способе переживания его, иллюзорно o упрощается, вызывая эффект уважения к самим себе у тех, кто подобной идеологической схеме открыт, избавляя их от необходимости ломать голову, думать и пр.
Так вот, массы или люмпен-пролетариат представляет собой очень сложную проблему в XX веке именно потому, что это и есть та совокупность людей, которая охватывается такого рода схемами.
Почему речь идет о массовом обществе? Потому что имеется в виду не просто большое количество людей, а такое их количество, которое связано между собой посредством клея представлений, упрощающих мир и тем самым каким-то образом удовлетворяющих этих людей. Ведь, скажем, раньше в условиях существования традиционных социальных структур люди узнавали и идентифицировали себя прежде всего по длительности своего происхождения. То есть, по тому, скажем, что они вели себя от таких-то предков. Социальные деления были довольно жесткими и неподвижными. Трудно было, например, из крестьянского сословия перейти в буржуазное. Это традиционные общества, в которых связи между людьми складывались веками. А в XX веке? Множество выбито из колеи, из традиционных ячеек и связей и, казалось бы, обречено поэтому на одиночество. Однако будучи выбитыми из традиционных ячеек, люди тем не менее объединены. Но будучи людьми без рода и племени, они представляют собой весьма значительную и грозную силу, поскольку известно, что массовые представления обладают инерцией и силой, вполне сопоставимой со стихийными явлениями природы — землетрясениями, затмениями, бурями и т. н. Значит, в современной ситуации человеку, который захотел бы открыть глаза на мир и сориентироваться в нем, т. е. предпочел бы думать свои мысли, а не чужие, сделать ото не так просто. С точки зрения проблем личности, современная ситуация необычайно сложная, интенсивная ситуация. И, конечно, человек ищущий порядка, рациональности, а не упрощающих схем, невольно обращается или должен обратиться в этой связи к тому, что есть в традиции. И вот он возьмет, скажем, книги или идеи Декарта, Канта, Гегеля в надежде, что они помогут ему сориентироваться. И окажется, что помощи он там не найдет. Потому что они не содержат ответа на целый ряд проблем, появившихся в результате современного развития. Так, я вновь возвращаю вас к теме ситуации, но на уровне уже теперь того, что мы имеем в ней в философском смысле слова.
Возьмем ситуацию разума с точки зрения того, как она выражена в наличных или унаследованных философских понятиях, традиционной рационалистической философии. Разумеется, классическая традиционная философия, называемая рационалистической, не была таковой. В ней были и исключения, как, например, философия романтиков и т. д. Но я это в данном случае опускаю, поскольку хочу обрисовать вам суть дела. Однако, прежде, еще об одном обстоятельстве социологического порядка. О социальном положении тех людей, которым дано мыслить и понимать и о форме, в которой они акт понимания и знания выполняют. Или, другими словами, о социальном положении интеллигенции и о форме
Следовательно, подобное обстоятельство — монополия на выполнение духовного или интеллектуального труда предполагает одну посылку, которая была фундаментом всей классической культуры. Это посылка приобщенности интеллигенции к внутреннему, истинному строению и плану мира. То есть с точки зрения того, я уверен, что в силу своего положения, в силу того, что я привожу интеллектуальные инструменты в действие, чтобы что-то знать, понимать, писать книги, рисовать, сочинять политические памфлеты, я и нахожусь в такой точке, из которой мне и только мне видна Истина, Красота, Правда, и поэтому я могу просвещать народ, руководить им, опекать его, защищать его и т. д. То есть, интеллигенция — это как бы невралгическая точка, в которую сходятся все знания, мысли, состояния, крики гнева и радости из всех частей общественного тела, которое само по себе лишено языка и мозга и говорит лишь через один язык и мозг, а именно — мозг просвещенного слоя интеллигенции.
Значит, такая ситуация, повторяю, предполагает некоторую уникальность труда, факт наличия меньшинства, которое приобщено к культуре и духовному производству, предполагает монопольную форму этого производства, и отсюда вырастают все эти установки, из которых главная для нас — сознание того, что в силу моего положения я уже приобщен к знанию; ну, скажем так, к знанию замыслов провидения. К тайному, скрытому плану истории или мироустройства.
Так вот, это и есть философское представление, и оно является продуктом, унаследованным европейской культурой от греков, а именно, продуктом древней философской идеи различия двух миров — скрытого, действительного мира и мира явного, открытого. То есть, различения между миром истины и миром мнения или заблуждения. Есть мир истины, т. е. мир знания о чем-то, что требует, чтобы быть понятым, каких-то специальных процедур, актов мышления и размышления, и что, тем самым, не дано само собой, что нужно еще узнать, а не просто увидеть. И есть другой мир, который дан нам в наших представлениях, спонтанных мнениях, которые складываются как бы сами собой, даются нам какой-то традицией. Значит, есть мир по истине и мир по мнению.
Дальше я эту идею подробно не буду объяснять, пока мне достаточно сказать, что то, что я назвал интеллигенцией, и есть тот слой людей, которому дано при затраченном, разумеется, труде и усилиях знать, каков мир по истине. И с позиции этого знания сообщать нечто другим, которые естественным образом живут в мире по мнению, сообщать им, каков этот мир, помогать им просвещаться. Ибо просвещение и опека обязательно предполагают существование невидимого мира по истине. Поскольку он невидимый, то и нужно, следовательно, обладать искусством в видимом или через видимое увидеть невидимое. И это невидимое есть как раз истинное, то, что есть на самом деле, а не то, что нам кажется.
Значит, традиционно философия, разум, наука считались именно такими занятиями, которые приобщают нас к миру по истине. К миру как он есть, а не как он нам кажется. Грубо их можно назвать поверенными провидения. Или поверенными чиновниками провидения. Хотя это скрывает, повторяю, глубокие философские идеи, предполагающие, что в мире самом по себе, в том истинном мире, который мы можем не знать и не видеть, есть смысл, есть порядок, есть план. Это не написано на очертаниях мира, на этих вот деревьях или на том вот здании в особенности, которое вы видите напротив из окна, на нем не написано, что это все каким-то образом упорядочено и имеет смысл. Сказать, что в этом есть смысл, значит уже внести какое-то предположение. Поэтому, когда я говорю «смысл», я не говорю — вот стоит дом. Это просто описание того, что я вижу. Но если я могу показать, что существование этого дома имеет смысл в каких-то замыслах истории и провидения, то тем самым, я высказываю уже философскую мысль.