Современная идиллия. Книга 1.
Шрифт:
– Нынче мы, знаете, руководствуемся не столько законом, сколько заблуждениями…
Затем, звякнув шпорами и пожелав, чтобы бог благословил наши начинания, он отрядил десятского, который и проводил нас на постоялый двор.
Так как пароход должен был прийти только на следующий день, то мы и решились посвятить предстоящий вечер выполнению той части нашей программы, в которой говорится о составлении подложных векселей. Очищенный без труда написал задним числом на свое имя десять векселей, каждый в двадцать пять тысяч рублей, от имени временной с. – петербургской 2-й гильдии купчихи из дворяин Матрены Ивановны Очищенной. Один из этих векселей почтенный старичок тут же пожертвовал на заравшанский университет.
Но в тот же вечер нас ожидало горестное известие. Балалайкин прислал
"Пожертвованные на университет деньги растрачены. Похититель скрылся, приняты меры. Сто рублей отыскано".
В ответ на каковое известие мы, с своей стороны, телеграфировали:
"Поднимаем бокалы за процветание… да здравствует!"
На другой день, когда мы направлялись к пароходной пристани, ко мне подошел мещанин Презентов и сказал:
– Вашескородие! позвольте вам доложить… не посоветуете ли вы мне птицу начать?
– Какую птицу?
– Летать чтобы… В Кашине, сказывают, диакон заштатный уж сделал птицу…
– Летает?
– Так, на вершок от земли… прыгнет и опять сядет… А я надеюсь, что она у меня вполне полетит.
– Ах, голубчик! да разумеется! что же вы медлите! Делайте птиц, изобретайте ковры-самолеты… И вдруг, чего доброго, полетите!
XXII
В Корчеве нам сказали, что в Кашине мы найдем именно такого жида, какого нам нужно. Сверх того, хотелось взглянуть и на те виноградники, которые дают материал для выделки знаменитых кашинских вин. А так как, судя по полученной от Балалайкина телеграмме, дело о заравшанском университете, очевидно, позамялось, и, следовательно, в Самарканд спешить было незачем, то мы и направили свой путь к Кашину.
На пароходе мы встретили компанию настолько многочисленную, что сама прислуга, по-видимому, была изумлена. В Корчеве скупили весь белый хлеб, всех цыплят и выпили все сусло, так что местные торговки в этот день запаслись лишним рублишком на покупку патентов. Единственный пароходный гарсон, с подвязанной щекой и распухлым лицом, без устали бегал сверху вниз и обратно, гремя графинами и рюмками. Из аршинной кухни, вход в которую был загорожен спиною повара, несло чем-то прокислым, не то ленивыми щами, не то застоявшимися помоями. Возвращалось восвояси целое стадо "сведущих людей". И те, которые успели сказать "веское слово", и те, которые пришли, понюхали и ушли. В каюте первого класса шел шумный разговор, касавшийся преимущественно внутренней политики, и сведения, которые мы здесь получили, были самого прискорбного свойства. По отзывам пассажиров, реакция, на время понурившая голову, вновь ее подняла. В обществе царствовал мрак, уныние и междоусобие; так называемые "правящие классы" разделились на два враждебных лагеря. Партия, во главе которой стоял либеральный тайный советник Губошлепов, без боя сложила оружие – и вдруг словно сквозь землю провалилась; сам Губошлепов удалился в деревню и ныне крестит детей у урядника. Напротив того, партия статского советника Долбни торжествует на всех пунктах и горит нетерпением сразиться, с тем, однако же, что она будет поражать, а противники будут лишь с раскаянием претерпевать поражение. А Долбня ходит по улицам, распевая песню об антихристе:
Народился злой антихрист,Во всю землю он вселился,Во весь мир вооружился… —и открыто возвещает близкое прекращение рода человеческого. И полицейские чины, вместо того чтобы вести его за такие слова в кутузку, делают, при его проходе, под козырек. Но что для нас было всего больнее узнать: Иван Тимофеич был вынужден подать в отставку, потому что в проектированном (даже не опубликованном, а только проектированном!) им «Уставе о благопристойном во всех отношениях поведении» был усмотрен московскими охотнорядцами злонамеренный якобинский яд. Не обошлось тут и без предательства, в котором роль главного действующего лица – увы! – играл Прудентов. Вознамерившись подкузьмить Ивана Тимофеича, с тем чтобы потом самому сесть на его место, он
И что же, однако! Иван-то Тимофеич пострадал, да и Прудентов не уцелел, потому что на него, в свою очередь, донес Кшепшицюльский, что он-де в родительскую субботу блинов не печет, а тем самым якобы тоже злонамеренный якобинский дух предъявляет. И теперь оба: и Иван Тимофеич и Прудентов, примирившись, живут где-то на огородах в Нарвской части и состоят в оппозиции. А Кшепшицюльский перешел в православие и служит приспешником в клубе Взволнованных Лоботрясов.
Но что сталось с Молодкиным – этого никто сказать но мог. Счастливый Молодкин! ты так незаметен в сввей пожарной специальности, что даже жало клеветы не в силах тебя уязвить! А мы-то волнуемся, спрашиваем себя: кто истинно счастливый человек? Да вот кто – Молодкин!
– Да, теперь в Петербурге – ой-ой! – прибавил сведущий человек, рассказавший нам эти подробности.
Но, повторяю, для нас лично этот рассказ имел и другое очень существенное значение: очевидно, что революционеры, которых, в данном случае, разумеет Прудентов, были…
Бывают такие случаи. Придешь совсем в постороннее место, встретишь совсем посторонних людей, ничего не ждешь, не подозреваешь, и вдруг в ушах раздаются какие-то звуки, напоминающие, что где-то варится какая-то каша, в расхлебании которой ты рано или поздно, но несомненно должен будешь принять участие…
– Главное, то обидно, – жаловался Глумов, – что все это негодяй Прудентов налгал. Предложи он в ту пору параграф о разговорах – да я бы обеими руками подписался под ним! Помилуйте! производить разговоры по программе, утвержденной кварталом, да, пожалуй, еще при депутате от квартала – ведь это уж такая "благопристойность", допустивши которую и "Уставов" писать нет надобности. Параграф первый и единственный – только и всего.
А в каюте между тем во всех углах раздавались жалобы, одни только жалобы.
– Разве такое общество, как наше, можно называть обществом! – жалуется "сведущий человек" из-под Красного Холма. – Ни духа предприимчивости, ни инициативы – ничего! Предлагал я, например, коротенькую линию от Красного Холма до Бежецка провести – не понимают, да и все тут! Первый вопрос: что возить будете? – ну, не глупость ли? Помилуйте, говорю, вы только железный путь нам выстройте, а уж там сами собой предметы объявятся… не понимают! Не понимают, что железные пути сами родят перевозочный материал! Я к Гинцбургу – не понимает! Наголо уж высчитываю: яйца, говорю, курятный товар, грибы, сушеная малина – это и теперь у всех на виду, а впоследствии постепенно явится и многое другое… Не понимает! Я – к Розенталю – в зуб толкнуть не смыслит! Я – туда-сюда – никому ни до чего дела нет! Вот и живи в таком обществе!
– Нынче уж и нас, адвокатов, в неблагонамеренности заподозрели, – сообщает адвокат из-под Углича. – Мы шкуру с живого содрать готовы – кажется, чего уж! – а они кричат: неблагонамеренные!
– Нынче об нас, судьях, только и слов, что мы основы трясем, – соболезнует "несменяемый" из-под Пошехонья, – каждый день, с утра до вечера, только и делаешь, что прописываешь, только об одном и думаешь, как бы его, потрясателя-то, хорошенько присноровить, а по-ихнему выходит, что оттого у нас основы не держатся, что сами судьи их трясут… Это мы-то трясем!