Современная ирландская новелла
Шрифт:
А все из-за этих с островов Аран, точно вам говорю, съехались тогда на ярмарку, а что с Сарой стряслось — так то просто несчастный случай.
Ну, правда, он их в пьесе окрестил «бараны с Арана» и такое дал объяснение, что тысячу лет назад бараны в тех местах были в людей обращены, да так оно и осталось. Но ведь это шутка! Им бы и посмеяться шутке-то. И потом, с чего они взяли, что это он про них? Больно нужно ему с ними возиться — мужичье они неотесанное, болотные жители, да они сроду пьесы не видели, а и увидели бы, так и не догадались бы, что пьесу смотрят.
Нет, никого я нарочно
Ох, как жаль, что вам уже уходить, я ведь только-только начала про Майкла рассказывать, про сынка моего. Лучше его на всем свете нет и не бывало. И если это он в меня такой речистый, так я, мать его родная, гордиться должна, верно?
Что они над ним вытворяли, как обзывали его. Только как бы им не пожалеть — потом, когда все мы помрем, а они будут цветы носить к его памятнику, туда, где сейчас весы стоят. Попомните мое слово. Он будет знаменитый, и Билнехауэн тоже станет знаменит — а все через него. Чувствует мое материнское сердце.
Повидаетесь с ним — сами поймете, о чем я. В глаза ему загляните. Он вас так и видит насквозь, все, что в вас есть, подмечает, сверху донизу, до самых подошв. Да он вас с первого взгляда лучше будет знать, чем мать родная.
И вы увидите — огонек в нем горит, знаете, какой ночью в очаге под кусками торфа теплится, а утром, только начни раздувать, так сразу и вспыхнет пламенем.
Приходите опять, раз вам сейчас так сильно некогда. Я еще про него расскажу. Столько всего могу порассказать, а кто вам лучше все объяснит, чем мать родная, которая и родила его, и грудью кормила, и выхаживала, словно росточек сельдерея на тощей земле.
Я Майклом, сыном своим, горжусь — пускай все слышат.
Вот уходите вы, а я в дверях стою и кричу на всю деревню, и пускай все слышат, мне наплевать. Голос мой в горах мне откликается и к морю бежит, а потом снова ко мне, над головами этих неблагодарных людишек!
Ах, вон оно что! Заходите, заходите. В комнаты пройдемте. А то здесь, в лавке, ушей больно много. Эй, Джо, принеси-ка в гостиную бутылку и стаканчики.
Хорош, а как же иначе. Только самый лучший держу, не то что в некоторых заведениях, я бы мог их назвать, там ведь как наливают: половину — самогона, три четверти — воды.
Ежели вам желательно про меня знать, я вам все, как есть, расскажу, всю правду. Я ведь им кто, нашим деревенским, — я им отец родной. Да мне о каждом из них больше известно, чем священнику вон там, в церкви, а почему? Да потому, что все они ко мне ходят деньги занимать, вот почему, а когда человек у тебя в долг берет, душа его перед тобой вся, как есть, нагишом. Да ежели б все деньги собрать, сколько я людям в долг понадавал, Ирландию бы тропкой из фунтовых бумажек опоясать можно.
Я человек справедливый, большого терпения я чековек, а только другой раз так и подмывает притянуть их всех к суду за долги, и что тогда с ними будет, а?
A —
Спроси вы меня про это неделю назад, я бы вас, может статься, вон вышвырнул, так бы и полетели кувырком. А сейчас на меня гляньте — спокойный, ну прямо как епископ, и в руках дрожи нет. У меня нрав отходчивый. Это про меня каждый знает — не то бы я всю ихнюю семейку, Оуэнов этих, на стене распял.
Стало быть, так: я его всю жизнь знаю, а люди вам скажут — второго такого приметливого, как я, здесь у нас не найти. Лентяй он, дрянь человечишко, и больше никто, с самого рождения такой. Это я не потому, что милосердия к людям не имею, нет, правда это, чистая правда, а правда она всегда наружу выйдет.
Мэри, мамаша его, — ох и подлая же баба. Мозгов ни на грош, язык длиннющий, не язык — электрический кабель, а уж яду в нем — святого током убьет.
Вот Мик Оуэн, он человек приличный. По счетам платит в срок, работящий, языком зря не мелет, ежели и есть за ним какой грех, так то, что он породил такого сына и вовремя дурь из него ремнем не выколотил. Да ведь Мэри кидалась на него, будто бешеная. А он рано перед ней спасовал — считай, с того дня, как она его к алтарю приволокла.
Нет, на представление не ходил. Да меня бы туда силком не затащить. Не скажу, чтобы я много их перевидел, этих пьес — так, приезжают к нам иногда актеры и в шатре представление показывают. Мне от них прибыток — от посетителей потом отбоя нет, а представления ихние коротенькие, с песнями, с плясками, и после всего — лотерея. Вот такие представления мне нравятся.
Нет, но люди почтенные, кто смотрел, мне потом пересказывали, и не будь я человек миролюбивый, к людям сверх всякой меры милосердный, я бы того парня мигом к суду притянул — за оговор, и без рубашки б оставил, да только что с него возьмешь, у него же ни гроша за душой, и потом я на такое мерзопакостное дело не пойду, хоть и дорожу своим добрым именем.
Откуда я знаю? А вот откуда. Пьесу эту он про нашу деревню сочинил. Выведен в ней лавочник, и уж такого подлеца свет не видывал с тех пор, как господь сотворил Адама. А ежели у нас в деревне всего один лавочник, на кого ж людям и думать? Понятное дело, на меня. Он, говорят, для этой пьесы даже актера выкопал, на меня с виду похожего. Ну конечно, не может у меня быть никакого сходства с тем лавочником из пьесы — тот хапуга, язва и ростовщик чистой воды. А мой нрав всем известен. Одному богу известно, сколько во мне милосердия к сирым мира сего. Так что ж, прикажете мне о своей доброте на всю деревню трубить? Сказано же: левая рука не должна ведать, что правая творит.
По мне, что ж, пускай, достойных людей и всегда оговаривали, не с меня это началось. Пускай себе говорит, что я подлец, процентщик, наживаюсь на людском горе и даже — прости ему, господи, — мелких фермеров прижимаю, норовлю согнать с участков, чтоб участки те пустить под пастбище для своих бычков, но только это поклеп, потому что, сами посудите, — сколько наших здешних живут себе припеваючи по всем Соединенным Штатам, а все через меня, это я им помог в беде, не то сидеть бы им тут, ковыряться в каменистой земле, бедствовать и с голоду пухнуть.