Современная канадская повесть
Шрифт:
Талый снег, разлетающийся из-под колес машины, и стук дождя по капоту пробуждают во мне обманчивое ощущение остроты жизни. По дороге, ведущей к больнице, мне приходится ехать предельно медленно. Ледяная корка покрыта водой.
Закончив операцию, доктор Лафлер отводит меня в сторону.
— Я навещал сегодня утром вашу пациентку. Несладко вам пришлось!
Мне делается не по себе. Старый доктор не осуждает меня, его голос — само чистосердечие, но я не хочу, чтобы мне напоминали об этом кошмаре.
— Она чувствует себя хорошо. — Немного помолчав, он продолжает, тщательно подбирая слова: — Вам пришлось оперировать при женщинах. Это очень плохо. Что роженица могла умереть, они так и не осознали. Зато на них произвела впечатление увиденная
— Вы встречались с подобными случаями раньше?
— Нет. Но в моем возрасте легче взять на себя ответственность за смерть ребенка. Мне бы это простили, или я сумел бы им объяснить. К вам они будут беспощадны. Вы в Маклине всего три месяца, к тому же приехали из большого города. Я должен был бы…
Он обрывает фразу на полуслове и умолкает. Да пусть же он, наконец, заговорит со мной о виски! Ему наверняка про это рассказали. Что же мешает ему, не выпившему, вероятно, и стакана виски за всю жизнь, напомнить мне о профессиональной этике? Известно ему, конечно, и то, что меня видели вчера в отеле. Долгий взгляд, которым встретила меня сегодня монашка из операционной, не оставляет у меня на этот счет никаких сомнений. Сегодня утром обо мне говорил весь Маклин. Моя известность растет. Гидроцефал в деревне, отель в городе… Есть на чем строить карьеру. Мадлен может не волноваться. Она тоже скоро узнает обо всем. Мы без конца удивляем друг друга в последнее время. Однако старый доктор упорно не желает менять свое мнение обо мне. Пусть тот, кто без греха… Он, пожалуй, единственный, кто мог бы бросить в меня камень. Но праведники не побивают людей каменьями. Он останавливает на мне ясный взгляд своих голубых глаз и уводит в палаты на утренний обход.
В комнате для врачей, когда мы остаемся вдвоем, он говорит:
— Я представлю этот случай на ближайшей конференции. Подготовьте, пожалуйста, небольшое сообщение, всего несколько слов. Вы окажете нам большую услугу…
Тихая комната и этот пожилой человек — такой спокойный и уверенный, но сохранивший чуткость подростка к чужому страданию, видевший за свою жизнь больше лиц, искаженных болью, чем озаренных радостью, — неожиданно приводят меня и растерянность. Я чувствую себя перед ним обманщиком, самозванцем. Из нас двоих старик не он, а я. Сейчас маска упадет, и он увидит мои морщины! А может быть, мы просто непреодолимо чужды друг другу? Меня вдруг задевает за живое его безмятежность и не знающая сомнений вера. Чем же он так надежно защищен? Это несправедливо. Мы все старимся, увядаем, а он остается девственно чист. В его жизни не было ничего, от чего ему хотелось бы отречься. Путь его всегда лежал прямо. Ни разу он не заколебался, не выбрал дорогу, которая никуда не ведет — один из этих тупиков, откуда мы потом всю жизнь не можем выбраться. Он один видит свет в конце пути.
— Вы верите в божественную справедливость?
Едва задав вопрос, я немедленно пожалел об этом.
Но я хочу знать. Если и существует какое-то слабое место в его приятии сущего, то именно здесь. Он не смеет предлагать нам как образец свое счастье, если этот главный камень шатается. Я знаю заранее, что ответ доктора не удовлетворит меня, и все-таки жду, напряженно, сосредоточенно, без снисхождения. Я хочу понять, куда пришелся удар. Доктор вскидывает голову и чуть сдвигает густые брови, словно стараясь не терять самообладания и удержаться от порыва откровенности.
— Почему вы меня об этом спрашиваете?
Голос у него хрипловатый, встревоженный.
— Потому что сам я не верю. Не верю в справедливость, наносящую удары, с тем чтобы исправить это когда-то потом и не здесь. В справедливость, которая поражает невинное существо, не успев даже узнать его.
Он трясет головой и шевелит губами, явно взволнованный.
— Я ничего не могу сказать вам на это, ничего не могу за вас решить.
Он
— Но какова наша собственная позиция? Как вы миритесь с этим?
Я повышаю голос. Я хочу ранить его. Он неопределенно улыбается.
— У постели больного я не мирюсь никогда. Я борюсь. Я борюсь точно так же и в жизни — всякий раз, когда есть возможность. И всегда проигрываю.
Безнадежно махнув рукой, он поворачивается к окну.
— Но я буду продолжать бороться до самой смерти. Моя вера не мешает мне любить людей достаточно сильно, чтобы стремиться избавить их, когда я могу, от того, что вы называете несправедливостью бога. Видите, мы оба с вами боремся против Него. И единственный путь — это честно делать свое человеческое дело.
Итак, он тоже решает все не на небесном, а на человеческом уровне. Он убедил меня лишь наполовину. Но разве человека любить легче, чем бога?
III
Магазин Артюра Прево. Огромный двухэтажный универмаг; бесконечно длинный и темный: недостаток солнечных лучей, проникающих внутрь лишь сквозь витрины узкого фасада, не слишком щедро возмещается лампами дневного света. Окраска стен, в которой темно-зеленый цвет сочетается с охряным, производит довольно странное впечатление. Кажется, будто вы находитесь в аквариуме или в оранжерее, хотя единственное, чем здесь не торгуют, — это золотые рыбки и цветы. Все остальное — от шляпных булавок до холодильников и сельскохозяйственных орудий — к услугам покупателей. Артюр Прево, заложив руки за спину, прохаживается по залу с высоко поднятой головой, как плантатор по хлопковым полям, и приглядывает за всем хозяйским глазом. Он собственноручно гасит лампы, двигаясь от фасада вглубь по мере того, как солнце поднимается выше, а потом, с наступлением сумерек, зажигает их в обратном порядке. Иногда он сам встречает клиентов у входа и ведет к прилавкам, суровым тоном отдавая распоряжения какой-нибудь молоденькой продавщице. Весь товар в магазине он знает наперечет. В отместку за то, что его служащие вступили в профсоюз, он не дает им ни секунды передышки. В дни затишья — по понедельникам, например, — они обязаны заниматься уборкой, составлять учетные сводки, наводить порядок на складах. Прево — человек действия, он не может спокойно смотреть, как другие отдыхают, и считает, что чем строже обращаешься с людьми, тем лучше они работают. Помимо этого магазина ему принадлежит еще молочный завод и лесопильня. После владельцев шахт он самый влиятельный человек в городе.
Прево принимает меня в просторном кабинете, выкрашенном в те же тона, что и торговый зал. Вместо стола — темно-коричневая конторка. Рядом кожаные стулья того же оттенка. Дорогостоящая простота, которую он перенял у владельцев шахт. Мы быстро выработали условия моего займа, весьма для меня выгодные, предусматривающие вполне посильные месячные выплаты. Мне остается лишь зайти завтра в банк, чтобы облегчить свои долговые обязательства почти вдвое.
Прево разглагольствует теперь о природных богатствах Маклина, о добыче асбеста, о заработной плате, о капиталовложениях. Для меня все это — пустой набор цифр, я слушаю краем уха. Не дал мне бог практической сметки. Я думаю о том богатстве, которое потерял, — о Мадлен.
Сегодня за обедом она была холодна как лед и обращалась только к Терезе. В ее глазах я не увидел ненависти. Только безразличие, что для меня еще более нестерпимо, ибо делает ее недосягаемой. Объяснения не было. Все так и осталось в полной неясности. Признаюсь, меня это устраивает. Пока ничего не сказано, все еще можно изменить. Так борцы, переводя дыхание, готовятся к новой схватке, которая должна все решить. А может быть, этой схватки уже и не будет, ибо мы разминулись, не столкнувшись друг с другом, и теперь мчимся в противоположных направлениях, потеряв последнюю возможность когда-нибудь встретиться. Так мы и будем удаляться друг от друга до самой смерти.