Современная канадская повесть
Шрифт:
— Пора тебе понемногу приниматься за дела, пора начинать заниматься…
Расставшись с матушкой Схоластикой, я перешла под опеку матушки Феофилы — истязательницы куда более осмотрительной и осторожной; она обладала способностью мигом учуять смрад греха, откуда бы он ни исходил, и в этом ее вдохновлял гений матушки директрисы.
— Ах, дети мои, вы даже не представляете себе, какой благодатью Господней осенена преподобная наша матушка… Все милости ей дарованы, все добродетели… Ах, если б вы только знали, как я рада, что рядом с нами бодрствует столь святая душа, совсем-совсем рядом — за дверью нашего класса…
Неотвязные, липкие испарения греха, измысленного матушкой Феофилой, исходили от нее самой при каждом ее слове; уж не знаю, какой она была на самом деле — высоконравственной
Не обращая внимания на болтовню матушки Феофилы, на ее визиты к директрисе и на появление самой директрисы у нас в классе, я засыпала прямо за партой, «усталая, — по выражению моей матери, — как тысяча мужиков, и разбитая, как целое полчище солдат», — засыпала, не выдержав напора ослепительных световых струй, которые, врываясь в класс, застывали в тяжкой, лишенной сновидений дреме.
— К великому моему сожалению, добрая моя матушка Феофила, я вынуждена передать вам с рук на руки сию паршивую овечку; поступайте с нею, как хотите; ее уже выгоняли из трех школ за неблаговидные поступки, но, поскольку наше заведение славится милосердием, как нам не дать, добрая моя матушка, последнюю возможность исправиться этому бедному ребенку?
— Мы очень рады, преподобная матушка, — ответствовала Феофила, ущипнув за локоть Луизетту Дени, которая, скорчив злобную гримасу, пересела на мою парту.
— Парочка идиоток! — зашептала она мне на ухо. — Болтливы как сороки, целый день только и делают, что треплются, нужно поскорей сматываться отсюда…
Однако она не только никуда не смоталась, но и сумела заразить весь класс духом такого бунтарства, что мне уже не пришлось спать во время уроков. Матушка Феофила вынуждена была отступить под натиском этой отличницы.
— Господь щедро одарил вас частицей божественного своего разума, но забыл отделить в душе вашей доброе зерно от плевел… Матушка директриса сказала, что вы так бесчинно вели себя нынче утром в коридоре, что она не могла поверить ушам споим… Извинитесь же перед нею, Луизетта, немедля извинитесь…
Дни Луизетты проходили в сплошных прогулах, за которыми, однако, никогда не следовало никаких извинений, и, наблюдая ее стремительную беготню по коридорам, я чувствовала, как во мне самой пробуждаются уснувшие было демоны. В Серафине я любила ребенка, в Луизетте полюбила старшую сестру, к тому же куда более независимую, чем я сама, и если мне оказалось не под силу уберечь первую из них от несправедливости и жестокости, то теперь я могла вместе со второй, всегда готовой к бою, рвать на куски завесу ненавистной мне власти.
В тех случаях, когда матушка Феофила осмеливалась замахнуться на Луизетту указкой, та, по ее собственному выражению, начинала «защищаться, как тигр, и визжать, как чертенок, которому прищемили хвост»; она успела перебить немало тарелок о голову своей мачехи, которую терпеть не могла, она способна была запросто свернуть шею любой из своих сестер, она вообще не боялась никого на свете — ни бога, ни людей.
— Давай считать, что ты мой брат и я твой брат, поклянемся в вечной дружбе, и я уколю тебя ножом до крови, а нарушишь клятву — убью…
Но, уже зная изменчивую свою натуру, я не отваживалась на подобные клятвы. «Я ничего не могу тебе обещать, я ведь такая лживая…»
— Вечно ты фальшивишь, как испорченный тромбон, — твердила мне мать, — я еще не видела такой врушки; ты врешь, как дышишь, вон даже нос у тебя горит, прямо как свечка перед образом господним… Надо бы тебе признаться в своем вранье исповеднику, надо бы исповедаться как следует, Полина…
И вот мы буйной ватагой врываемся в сумрак церкви, торопясь излить душу в бездонный сосуд покаяния, хранимый в руках бедных исповедников, пожизненный узников своего долга, — они внимают нашим тайнам, подставив огромные бесстыжие уши, заросшие клочковатой шерстью, слушают нас, прильнув к решеткам своих каморок, и повторяют сомнамбулическим шепотом! «И сколько
Но едва мы ступаем за порог церкви, как наша черноногая стая норовит разлететься во все стороны, и без помощи директрисы матушке Феофиле ни за что не собрать нас.
— Ах, что бы я делала без матушки директрисы! Бедные дети, как вы торопитесь покинуть лоно церкви!
Луизетта Дени толкает меня локтем в бок.
— Ну что за дуры эти две болтливые сороки! Вечна, потчуют друг дружку любезностями, кто кого перещеголяет; они, наверное, и спят вдвоем в одной ночной рубашке, и панталоны у них тоже общие, а еще я должна тебе сказать: монашенки никогда не ходят в уборную, я пыталась подсмотреть, но из этого ничего не вышло — и очень уж они боятся прогневить своего боженьку…
Долго еще после исповеди, когда дух покаяния уже успел испариться, слова исповедника продолжают жужжать у нас в ушах.
— А что это такое — греховные услады? — спрашивает меня Луизетта. — Ты в этом что-нибудь смыслишь?
— Ну, это те штуки, какие мы вытворяли с Жаку в овраге.
— А, тогда мне это тоже знакомо, мы этим занимались по ночам с младшим братом, но что же тогда называют настоящими смертными грехами, о которых отец Кармен говорил? Может, попробовать как-нибудь?..
— Я не могу, и не упрашивай. Моя совесть и без того похожа на верблюда — целый горб грехов на спине…
Я заметила, что в разговорах люди то и дело перебрасываются, словно мячиком, словом «совесть». «Видно, у тебя ни крупицы совести нет», — часто повторяет мать. «Нужно иметь чистую совесть», «Пусть совесть наша будет чиста, как лилия…» — твердит матушка директриса. «Сейчас я малость подчищу твою грязную совесть!» — угрожал Жакобу его отец. А если кто-нибудь хочет похвалить человека, то говорит, что у него на редкость «спокойная совесть».
— Пошли ко мне после школы, запремся на ключ и посмотрим, что это такое, так ли уж они греховны, эти греховные услады… — Стянув с себя черное платьишко и швырнув его комком в угол, Луизетта продолжает: — Как я ненавижу эту старую тряпку, она мне от сестры досталась! Да раздевайся же, Полина, посмотрим, что это за штука такая… Ага, вот и вместилище греха, как говорит отец Кармен, и еще он говорит, что, если его коснешься, можно обжечься, но смотри — чем сильней касаешься, тем меньше жжет… Смотри-ка, Полина, пупок у тебя, оказывается, меньше моего, зато у меня коленки совсем как у мальчишки. И вообще не хочу я быть девчонкой! Ненавижу кукол, младенцев и всякое такое, они только и делают, что ревут да воняют, нет, что там говорить, я хочу быть мужчиной и ходить по сугробам на снегоступах, ну-ка подай мне лыжные брюки моего братца, они вон там висят. А еще мне хочется быть старьевщиком и продавать старое барахло на улице или тем очкастым человечком, что чинит зонтики и дерет с каждого по пять центов… Помоги-ка мне, Полина, перекинуть помочи крест-накрест, как у папы. Ох, как же я ненавижу эти сестринские платья со всеми сестрицами в придачу и все эти чулки и туфли, такие черные, словно моя настоящая мама до сих пор каждый день умирает, словно, куда ни сунься, всюду видишь ее гроб, словно папа — я так его любила — не женился на этой старой мерзавке Селестине, которая заставляет меня звать ее «мамочкой»… А сестры мои — точь-в-точь черные паучихи с желтыми ножками, если б господь бог и взаправду жил на небе, как нам говорят, он не сотворил бы таких гадин, у него просто совести не хватило бы…