Современная культура и Православие

Николаева Олеся

Школьная программа "сексуального воспитания", предполагающая "отбросить ложную стыдливость", на самом деле имеет цель взрастить в детях, призванных стать "новыми людьми", тотальное бесстыдство; телепередачи, проповедующие порок в качестве жизненной нормы и отстаивающие права человека на извращения; фильмы, в которых откровенная похабщина становится уже общим местом "будничного дневного сознания", - весь этот мутный поток, хлынувший на нас, словно из преисподней, давно уже смел все границы приличий, разметал все самозащитные ограждения, так что человек со всеми его правами оказался беззащитным и обнаженным перед этим повальным беспутством и наглым вторжением в заповедные области его жизни.

Сексуальная разнузданность,

ставшая вдруг нормативной, связана и с новым отношением к смерти, которая постоянно присутствует на телеэкране. Смерть перестает быть таинством и той кульминационной точкой человеческой жизни, которая дает человеческому существованию новое истолкование. Смерть становится самой пикантной частью "интересного": стекленеющие глаза, последние судороги, предсмертные агонии, развороченные черепа, вытекшие мозги и оторванные руки, показанные крупным планом, задевают в зрителе какой-то пласт сладострастия, трогают какой-то нерв: очевидно, эти сильные впечатления при общей эмоциональной выхолощенности и анемии подлинных глубоких чувств призваны свидетельствовать человеку о том, что он сам еще жив. Но и они становятся обыденностью и входят в привычку. Даже маньяки, даже людоеды, откусывающие крупным планом своим жертвам носы, уже не поражают сознание "нового человека". Смерть становится для него будничным эпизодом, а почти анатомическое знакомство с ее механизмом, убивающим всякий намек на существование души, превращает ее в заурядное зрелище, в необходимое явление, кое-как продвигающее дальнейший сюжет.

В связи с этим можно говорить о чувственной бесчувственностинового человека, о его сердечном омертвении, которое всегда происходит на фоне разгула его страстей. "Новый человек" не любит - он "занимается любовью". Он не творит - он "самовыражается". Он не смиряется - он пытается приспособиться. Он не блаженствует - он получает наслаждение. Он не раскрывает в себе образа Божьего - он делает себе имидж. Он даже не играет - он "ведет игру".

Проблема свободы

Это не означает, что он лишен каких бы то ни было мистических интересов. Однако на месте веры в Живого Бога у него возникают языческие предрассудки и суеверия. Он верит в самую примитивную астрологию, в "свою звезду", в черных кошек, в экстрасенсов, в переселение душ, в спиритизм, в парапсихологию, в прогресс, в фрейдизм, в уринотерапию, в мумие, в "приворот", в обереги, в "тарелки", в мечту, в общественное мнение, в права потребителя, в силу денег, в демократию, в человека, наконец, в себя самого. "Новый человек" испытывает интерес и доверие к любому симпатичному "насельнику", пожелавшему обосноваться в его доме или даже душе, - к домовым, к чебурашкам, к шишк!ам, к "жукам", к внутренним голосам, к инопланетянам, вполне в духе мифа двойничества, что свидетельствует о каком-то его лютом одиночестве и неполноценности. Такой букет верований и есть залог наступления Новой Эры, которая лукаво увязывает между собой всю эту мешанину под единым лозунгом плюрализма.

Его ключевым понятием является свобода, понятая им как вседозволенность в осуществлении человеческих стремлений и пристрастий, полный произвол в их осуществлении. Творчество становится формой самовыражения личности, причем личности, взятой в ее случайности, в ее эмпирической, физиологической и психической неустроенности.

Режиссер Милош Форман сделал весьма типичное для нашего времени признание: "Мне интересен человек, ищущий истину, а не тот, кто ее нашел". Таким образом, тот, кто, обретя Истину, может свидетельствовать о ней, заведомо изгоняется из сферы интересов режиссера, и само свидетельство о ней оказывается для Формана излишним и тщетным.

Истины как таковой, как онтологической данности, по Форману, не существует - есть лишь потенциально угадываемая модель мира, формулирование

и выстраивание которой призвано обеспечить психологический комфорт "искателя". Именно поэтому создание такого комфорта, будучи уделом обывателей, и представляется режиссеру неинтересным. Так ложная установка порождает и ложные выводы.

Герой Формана разрывает узы скучного филистерского существования и отправляется "на поиски истины", смутные представления о которой роятся в его хаотическом сознании. Это сознание и призвано стать экспертом, фильтрующим истинное от неистинного, отшвыривающим то, что ему "не подходит" и принимающим на веру то, что ему "годится". Истина при таком потребительском понимании сама оказывается лишь объективированной частью сознания, в которой сосредоточены все явные и тайные его вожделения.

Такая "истина", вылепленная по образу собственной прихоти, - и есть неизвестный Годо из пьесы Беккета "В ожидании Годо", которого с нетерпением ожидают герои, находящиеся как бы в эпицентре мирового хаоса, когда рушатся жизни, гибнут души и водворяется абсурд. Годо должен появиться и вернуть происходящему смысл. Не всякого Годо готовы принять герои, но лишь такого, который им подходит, который им сообразен.

Логически из этой схемы сама собой вытекает и аксиома плюрализма: сколько людей, столько и истин, ибо сколько людей - столько и прихотей. И действительно, многие герои М. Формана становятся на путь утоления своей прихоти.

Людей недавнего советского прошлого буквально потряс его фильм "Пролетая над гнездом кукушки", снятый в 1975 году. Действие происходит в сумасшедшем доме, что с легкой руки Чехова ("Палата № 6") само по себе подталкивает к ассоциации с российской жизнью, тем паче с ее советским вариантом. Сумасшедшие страстно "хотят перемен", что однозначно аукается с "жаждой реформ" советского (российского) интеллигента. В конце концов во имя свободы они поднимают в сумасшедшем доме бунт, который выражается в ночной пьяной оргии "с девочками". Больной заика впадает с одной из них в блуд, чем излечивается от заикания. Но с наступлением утра приходит расплата: появляются санитары и медсестра, наделенная явными тоталитаристскими замашками, и исцеленный заика, испугавшись того, что она обо всем "расскажет маме", начинает вновь заикаться. Однако он уже, что называется, хлебнул свободы, и возвращение в прежний "тоталитаризм" для него невозможно, поэтому он перерезает себе вены стаканом.

Главный свободолюбивый герой Макмерфи, попавший сюда за изнасилование малолетки, как зачинщик бунта подвергается операции, которая делает из него идиота, за что - исключительно из милосердия - его удавливает подушкой сумасшедший индеец. В раже свободы он громит стены и окна психушки и убегает в никуда.

То, с какой безоговорочной легкостью этот фильм был воспринят в качестве гимна свободе и назван "Библией второй половины ХХ века", выдает существенные черты и установки либерализма. Первое: свобода есть абсолютная ценность сама по себе. Являясь целью, она бесцельна. Она - путь в никуда, по которому убежал сумасшедший индеец.

Второе: человек, ограниченный в своих свободных проявлениях, а также оказавшийся перед лицом личной ответственности и возмездия, как юноша-заика, имеет право реализовать последний дар свободы - самоубийство.

Третье: человек, лишенный внутренней возможности осуществлять свободу, как Макмерфи после операции, заслуживает смерти.

Однако фильм М. Формана не столь однозначен: свободы жаждут действительно сумасшедшие. Их свобода - это воистину свобода умопомешательства, вседозволенность безумия. Плоды ее - насилие, убийство, суицид, пьянка, блуд, разгром. И для таких ("почто стадам дары свободы, - их резать надобно да стричь!") единственно возможной формой жизни оказывается пребывание в доме для умалишенных, в противном случае они представляют опасность и друг для друга, и для всего общества.