Современная культура и Православие

Николаева Олеся

Та "обыденщина", против которой восставал Бердяев, тот "лавочник", который, как он считает, дальше от гибели в представлении Церкви, чем "поэт" и "философ", странным образом дополняются в интеллигентском сознании утверждением В. Розанова: "Порок живописен, а добродетель так тускла". "Смотрите, - пишет он, - злодеяния льются, как свободная песнь, а добродетельная жизнь тянется, как панихида... Как хорош "Ад" Данте и как кисло его "Чистилище"... Человек искренен в пороке и неискрен в добродетели" [102] .

102

Розанов В.В. Опавшие листья ("Короб второй") // Уединенное. Т. II, М.: "Правда", 1990. С. 511.

Удивительно, с какой легкостью это

приобрело в сознании определенного круга интеллигенции контуры намеренной художественной установки: "добродетель" стала достоянием "лавочников", а "живописный порок" - творческой чертой философов и художников.

Однако если можно согласиться с утверждением мыслителя об искренности человека, впадающего в порок (что говорит лишь о сомнительности человеческой искренности как таковой), то как быть с "неискренней добродетелью", являющей собой противоречие в определении?

Да и какую, собственно, "тусклую" добродетель имел в виду Розанов? Так ли уж тускла и пресна добродетель великих праотцев - Авраама, Исаака, Иакова? Или Иосифа Прекрасного? Или Моисея? Или праведного Иова? Царя Давида? Или, наконец, Самого Господа и Его Матери? Или апостола Петра? Апостола Иоанна? Апостола Павла? Христианских мучеников, исповедников, страстотерпцев? Святителей, юродивых, преподобных и просто праведников? Да разве не живописны и не художественны добродетельные Петруша Гринев, князь Мышкин, Алеша Карамазов, лесковский протопоп Туберозов?.. Или - добродетель "побеждающего", о котором в ОткровенииДух говорит Церквам: побеждающему дам вкушать от древа жизни, которое посреди рая Божия... побеждающий не потерпит вреда от второй смерти... побеждающему дам вкушать сокровенную манну, и дам ему белый камень и на камне написанное новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получает (Откр. 2, 7, 11, 17)?

Явно здесь какая-то досадная подмена, аберрация: очевидно, Розанов имел в виду нечто иное, некую иную "добродетель", некое, быть может, ходячее морализаторство, показное, фальшивое благочестие, по сути - фарисейство, то есть не лик, а личину, лживую скорлупу, безжизненную маску.

Однако это розановское motможет быть понято и совсем иначе: художнику в силу его собственного духовного несовершенства куда труднее изобразить причастную Истине добродетель, чем порок, который тайно и явно оплетает падшее человеческое существо: О, злое мое произволение, егоже и скоти безсловеснии не творят!.. Да како уже возмогу отпущения просити горьким и злым моим и лукавым деянием, в няже впадаю по вся дни и нощи и на всяк час?(Молитва по прочтении канона Ангелу Хранителю). Пределом же неописуемости является Сам Бог. Все дерзновенные попытки Его описания, предпринятые в современных романах, закономерно оканчиваются творческим провалом, манифестацией пошлости горделивого человеческого существа...

Впрочем, Розанову принадлежит и другой афоризм, заимстованный им у Мережковского: "Пошл`о то, что п`ошло" [103] .

...В. Розанов, как и В. Соловьев, умер по-христиански. Священник Павел Флоренский, который был с ним рядом в дни его прощания с миром, свидетельствует, что он покаялся во многих своих антицерковных сочинениях и причастился. Во время болезни, которая предваряла кончину мыслителя, у него было навязчивое бредовое состояние: ему повсюду мерещилась какая-то гнилая сырость. Ему казался сырым воздух, одежда, постель, в которой он лежал, - он мучился, пытаясь отыскать хоть какое-то "сухое местечко".

103

Там же. С. 402.

Поскольку бред своеобразно выражает болезненные внутренние состояния, можно высказать догадку, что такого "сухого места" он не мог отыскать прежде всего во всем, что он когда-либо сочинил: все это было насквозь пропитано его чувственным отношением к миру, опознаваемым как некая "метафизическая влажность", в отличие от аскетичной сухости Духа, Которого он искал и обрел в свои последние дни.

М. Булгаков: Бог или диавол?

О том, что "порок живописен", современное искусство вспоминает куда чаще, чем о какой-либо добродетели. Особое влияние в этом плане оказал на советскую ментальность М. Булгаков с его "Мастером и Маргаритой". Пышный бал у Сатаны,

творящего в мире дела справедливости, карающего совдеповских продажных чиновников и стукачей, поразил воображение советского интеллигента. Хотя и написанный не без авторской любви, Иешуа Га-Ноцри, что-то невнятно бормочущий себе под нос про то, что ученики все переврали, произвел куда меньшее впечатление, каждый раз вызывая своим появлением на страницах нечто вроде досады: гораздо интереснее следить за безнаказанными и остроумными хулиганствами "мессира" и его свиты. При этом сам "мессир" выступал благодетелем обиженных, заступником оскорбленных, покровителем влюбленных и самой любви. Статус его в профанном сознании несомненно повышается еще и благодаря тому, что он вполне "на дружеской ноге" мог беседовать и с тем, кого М. Булгаков выдает нам за Сына Божьего.

Итак, все при мессире: он побеждает время и пространство, он имеет секрет вечной молодости, обладает экстрасенсорными талантами, он эрудирован, остроумен, щедр... Если бы люди вокруг него были бы получше, не исключено, что он мог бы быть филантропом. И - главное - он покровитель творчества. Это ведь у него, в его царстве "рукописи не горят". Для обезбоженного интеллигентского сознания просто нет никаких причин, почему бы, собственно, такому симпатяге не отдать на попечение свою душу.

Удивительно, что "прогрессивная" интеллигенция приняла "Мастера и Маргариту" как откровение - на веру. И сейчас, когда Евангелие не является чем-то недоступным, можно столкнуться с тем, что Евангельские события цитируются по булгаковскому роману как первоисточнику. А уж мысль о том, что "ученики все переврали", стала общим местом интеллигентского катехизиса. Подлинность образа булгаковского сатаны не вызывает сомнений. И, к сожалению, "Повесть об Антихристе" В. Соловьева так и не послужила предостережением, несмотря на несомненное сходство его "спиритуалиста и филантропа" с Воландом.

На этом, пожалуй, можно закончить беглый обзор тех идей, которые легли в основу мифологии, пронизывающей представления о творчестве как советской (антисоветской), так и постсоветской интеллигенции. Необходимо при этом подчеркнуть, что именно эти мифологемы подменяют в интеллигентском сознании православное отношение к творчеству: они воспринимаются как подлинно христианские, непререкаемые и самодостаточные.

Возникновение, а также широкое их распространение еще раз свидетельствует о глубинном непонимании либеральной интеллигенцией Церкви, если не о разрыве с ней. Последствия этого с очевидностью сказываются в современной культуре, усвоившей все мифы русского религиозного ренессанса о творчестве и творце.

Доминантой всех этих мифологизированных утверждений является твердая уверенность пост-советского нецерковного интеллигента в том, что спасения можно достичь путями, альтернативными Церкви. Однако, как сказал святитель Григорий Палама, "знание, добываемое внешней ученостью, не только неподобно, но и противоположно истинному и духовному" (Триады I. I, 10) [104] .

Интеллигенция и Церковь

В связи с этим примечателен принцип отбора идей, вызревших в лоне Серебряного века и вошедших в обиход интеллигенции - не только религиозной, но и упорствующей в своем "догматическом", по определению С. Булгакова, атеизме.

104

Григорий Палама, свят. Триады в защиту священно-безмолвствующих. М.: Канон, 1995. С. 18.

Как уже было отмечено, в интеллигентское самосознание не были впущены идеи "Вех" со всеми их откровениями о характере русской интеллигенции. Зато вошли антицерковные по сути рассуждения Бердяева о творчестве, о "рабьей ортодоксии"("Рабье ученье о смирении... требует покорности даже злу") и о свободе как бунте против мира: "В бунтарстве есть страсть к свободе" [105] .

В него не вошли образы "антихристова добра" и "антихристова разума" (выражение Г. Федотова) из "Повести об Антихристе" В. Соловьева, зато укоренились его же гуманистические идеи об оправдании разумом веры, а также его теократические построения, приобретшие в интеллигентском сознании транскрипцию поверхностного экуменизма.

105

Бердяев Н. Самопознание. Paris: YMKA-PRESS, 1989. С. 70.