Современная литературная теория. Антология
Шрифт:
Так трактует ситуацию Дэниэл Белл, самый блестящий из американских неоконсерваторов. В «Культурных противоречиях капитализма» Белл утверждает, что истоки кризиса западных обществ лежат в разрыве между обществом и его культурой. Модерная культура проникла во все поры повседневной жизни; сама жизнь сегодня пронизана модерном. Благодаря мощи модерна, в обществе восторжествовали принцип ничем не ограниченной самореализации, требование подлинности личного опыта и субъективность чувственного восприятия, на которое воздействует избыток внешних стимуляторов. Белл говорит, что в таком обществе на свободу вырываются гедонистические мотивы, непримиримые с духом производственной и профессиональной дисциплины. Более того, модерная культура несовместима с моральными основами целенаправленного, рационального жизненного поведения. Таким образом, Белл перекладывает ответственность за ослабление протестантской этики (что тревожило уже Макса Вебера [97] )
97
Вебер М. (Max Weber, 1864 1920) немецкий социолог и экономист, автор «Этики протестантизма» (1905) и «Экономики и общества» (1921), дал моральную характеристику позднего капитализма, которую развивают многие постмодернисты.
Хочу привлечь внимание к одной сложности этой концепции. Нам говорят, что импульс модерна исчерпан, что всякий, кто считает себя авангардистом, сам может прочитать свой смертный приговор. Считается, что, хотя авангард все еще численно велик, он утратил творческую способность. Модерн доминирует, но он умер. Тогда перед неоконсерватором встает вопрос: каким же путем возникнет нормальное общество, которое ограничит вольнодумство, восстановит этику дисциплины и работы? Как можно притормозить процессы нивелировки личности, начатые благодаря системе социального страхования, и вернуть ценности межличностной конкуренции? Белл видит единственно возможное решение в религиозном возрождении. Религия, тесно связанная с верой в традицию, даст личности четкую идентификацию и чувство экзистенциальной безопасности.
Модерн в культуре и модернизация общества
Вера, которая необходима для того, чтобы власть могла осуществлять свои функции, не рождается ни по приказу, ни по волшебству. Поэтому концепции, подобные концепции Белла, способствуют и в США, и в Германии лишь обострению конфронтаций с носителями культуры модерна. Я цитирую Питера Штайнфельса, наблюдавшего за развитием нового стиля, привнесенного в интеллектуальную жизнь неоконсерваторами в 70-е гг.:
Борьба вылилась в обличение любого заподозренного проявления оппортунизма и в преподнесении его логики так, чтобы стали ясны связи этого явления с разными формами экстремизма: проводятся прямые связи между модерном и нигилизмом, между правительственным регулированием и тоталитаризмом, между критикой военных расходов и сотрудничеством с коммунизмом, между борьбой за права женщин или сексуальных меньшинств и подрывом семьи, между левыми вообще и терроризмом, антисемитизмом, фашизмом...
С той же остротой подобные обвинения звучат и в Германии. Объяснение следует искать не столько в психологии писателей, выступающих в защиту неоконсерватизма, сколько в аналитической слабости самой их доктрины.
Неоконсерватизм перекладывает на модерн в культуре неудобные последствия удачной капиталистической модернизации в экономической и социальной сфере. Неоконсервативная доктрина стирает различия между процессом модернизации общества, которую можно только приветствовать, и процессом культурного развития, которое можно только оплакивать. Неоконсерваторы не вскрывают экономические и социальные причины переменившегося отношения к работе, потреблению, успеху, досугу. Поэтому к сфере «культуры» они неразборчиво относят гедонизм, низкую степень социальной идентификации, непослушание, нарциссизм, отказ от участия в гонке за положением и успехом. Однако культура в создании всех этих проблем играет очень косвенную роль.
С точки зрения неоконсерваторов, интеллектуалы, которые все еще не отказались от модерна, лично повинны в этих проблемах. Неоконсерваторов меньше всего тревожат противоречивые последствия сегодняшнего прорыва культуры из музеев в повседневность. Их тревоги придумали не интеллектуалы-модернисты. Истинный источник их тревоги – реакция против модернизации общества. Под давлением динамики экономического роста и все более эффективной организации государства социальная модернизация все больше изменяет предыдущие формы человеческого существования. Я бы описал это изменение взаимоотношений жизненных миров как возмущение коммуникативных инфраструктур повседневности.
Так, например, протесты неопопулистов только выражают в подчеркнутой форме старые страхи разрушения городской и природной среды. Определенная ирония содержится в том, что сегодня эти протесты формулируются на языке неоконсерватизма. Задачи передачи культурной традиции, социализации личности, обретения ею места в обществе требуют сохранения того, что я называю
Разумеется, модерн продуцирует свои собственные апории [98] . Но независимо от последствий модернизации общества, исходя из чисто культурных перспектив развития, возникают причины сомневаться в самом проекте модерна. Рассмотрев очень уязвимую критику модерна неоконсерваторами, позвольте перейти к следующему аспекту модерна, к этим самым апориям – к тем вопросам, которые лежат в основе следующих призывов: перейти к постмодерну, вернуться к какой-либо форме предмодерна либо вообще сбросить модерн за борт.
98
Апория – трудноразрешимая проблема, возникающая в результате того, что в самом предмете или в понятии о нем заложено противоречие. По Аристотелю, апория – «равенство противоположных заключений».
Проект Просвещения
Идея модерна тесно связана со всем развитием европейского искусства, но то, что я называю «модернистским проектом», можно понять только отказавшись от нашей привычной сосредоточенности на проблемах искусства. Позвольте начать новый анализ с напоминания мысли Макса Вебера. Он говорил, что модерн в культуре начинается с разделения самодостаточного смысла, который содержался в религии и метафизике, на три автономных сферы: науку, мораль, искусство. Они выделились, когда рухнуло единое мировоззрение, предлагавшееся религией и метафизикой. Начиная с XVIII в. проблематика, унаследованная от этих старых подходов к миру, стала выстраиваться согласно разным критериям обоснованности: истины, права, подлинности или красоты. Тогда любую проблему можно было отнести по разряду познания, правосудия, морали или вкуса. Языки этих разделившихся сфер (науки, юриспруденции, теории морали, производства и анализа произведения искусства) в свою очередь институциализировались, принимались обществом и становились основой для создания новых общественных институтов. Каждой сфере культуры теперь соответствовала определенная профессия, и все возникавшие в этой сфере проблемы отдавались на рассмотрение специалистам. Этот специализированный подход к культуре обнажает внутренние структуры каждого из трех измерений культуры. Появляются особые рациональные структуры: познавательно-инструментальные, морально-практические, эстетико-экспрессивные, каждую контролируют специалисты, которые проявляют в данной области больше логики, чем средний человек. В итоге нарастает зазор между культурой специалистов и культурным уровнем публики. Приращения к культуре, накапливающиеся в результате деятельности специалистов, необязательно и во всяком случае не сразу входят в повседневную практику. Подобная рационализация культуры увеличивает опасность дальнейшего обеднения жизни, традиционное понимание которой уже ранее обесценилось.
В XVIII в. философы-просветители сформулировали проект модернизации путем развития объективной науки, всеобщей морали и закона, автономного искусства. Каждая из этих сфер должна была развиваться согласно собственным внутренним законам. Одновременно этот проект был призван высвободить познавательный потенциал каждой из этих сфер. Просветители собирались применить достижения специализации в культуре на пользу повседневности, иными словами, для более рационального устройства повседневной жизни общества.
Просветители со складом ума, подобным Кондорсе, все еще питали иллюзии относительно того, что искусства и науки не только помогут обрести власть над силами природы, но дадут людям понимание мира и места личности в нем, будут способствовать моральному прогрессу, справедливости государственных учреждений, а также счастью человека вообще. XX в. покончил с этим оптимизмом. Дифференциация наук, морали и искусства стала означать замкнутость сегментов культуры, которыми занимаются только специалисты и которые теряют связь с насущными задачами повседневной жизни. Из этого разрыва рождаются попытки отрицания культуры специалистов, элитарной культуры. Но проблема остается: следует ли нам хранить верность заветам Просвещения, как бы уязвимы они ни были, или пришла пора объявить, что битва за просветительский проект модернизации проиграна? Возвращаюсь к проблемам художественной культуры, закончив пояснение того, почему с исторической точки зрения эстетика модерна есть только часть общей культурной модернизации.