Современные рассказы о любви. Адюльтер
Шрифт:
– Ну она же… Падаль. Она в суп упала. Или… вдруг ее специально подбросили? – предположил Фома и подумал, что он сам себе противоречит.
Пока он думал, Ужвалда съел еще один суп и примерялся скорбным взглядом к остывающему «второму» Фомы.
Фома посмотрел на него, протянул свою тарелку и погрузился в размышления.
И пришла за ним Лидия Кузьминична и посадила его в кастелянской на стул и стала учить вязать мочалку. Лицо ее теплело, а Фома ковырял спицами в жестких нитках, путался, и его мысли были очень разными.
Верная Брыся не заставила долго себя ждать. Всего лишь через несколько дней
Брыся встретила Вику у входа в больницу. Она курила на ступенечках – ведь на улицу опять вернулось лето.
– Вика, знаешь, чего Заурбеку не хватало? – сразу спросила она. – Ординарца! Да, представляешь? Мучился он, бедный, грустил. А папенька его, добрый человек, догадался, приехал и дядьку привез. Теперь ему спокойно – а дядька за ним ходит. Все как дома. Дядька хороший, помог мне ребенка нового с педикулезом принять, подержал, успокоил… И я тебе сразу позвонила.
– Спасибо, – сказала Вика и посмотрела так пронзительно, что Брысе стало не по себе.
– Я эту девочку специально для тебя в боксе мариную, – сказала Брыся, кинула окурок в урну и открыла дверь.
Но Вика задержала ее:
– Стой. Ответь мне со всей прямотой русского врача: ты веришь в чудесное исцеление от вши?
– Верю, – ответила Брыся и снова удивилась Викиному пафосу.
– И я верю. Раз у меня ничего с транспортировкой не получается, придется вошек своим ходом до больницы доставлять. Ты меня понимаешь?
Брыся подумала, что все-таки плохо знала Вику, и сказала:
– Пойдем.
Несмотря на то что врачи еще были в отделении, Брыся вместе с Викой заскочила в бокс, схватила бледненькую худосочную девочку, сидящую там с заплаканными глазами, и через десять минут Вика, незаметно улыбаясь, уже выбежала из детской больницы. Ее волосы блестели на ярком солнце, до работы было еще сорок минут, а через два дня планировался выходной.
А любовь к шахматам начала набирать обороты. Фома попросил друзей найти побольше журналов про шахматы и привезти ему в больницу. Ужвалда бросился читать их и скоро уже легко решал все шахматные задачи, с нескончаемой радостью отвечал на все вопросы в журнале. Фома не выиграл у него ни разу, просто ни одного разочка. Ужвалда напросился даже на партию с заведующим инфекционным отделением – и тоже выиграл. Ему ничего не оставалось, как играть с самим собой и с журналами, потому что достойных противников ему не было.
Фома понял, что это серьезно, а сам продолжал учиться вязать мочалки, потому что Лидии Кузьминичне понравилось его учить. Время летело незаметно, и вот Фома отпраздновал ровно полтора месяца со дня своего положения в стены больницы.
Ушла в отпуск Галина Петровна, ей Фома преподнес в подарок свою вторую мочалку, белую, с вкраплениями синей веревки, очень модную. Первую – кособокую и похожую на больного ежа, Фома, стесняясь, подарил Вике, которая, конечно, обрадовалась, но еще сильнее захотела как можно скорее вырвать его из этой больницы, раз он уже мочалки вяжет.
И Лишайников вскоре выздоровел, его торжественно проводили, он записал все телефоны Фомы и пообещал звонить регулярно. Несколько дней Фома и Кувалда были единственными больными на первом этаже, но затем в бывший номер Мхова и Лишайникова положили пациента, который два дня страдал,
Его звали дядя Леша Перистов, на вид ему было лет около пятидесяти. Он лежал на кровати, пыхтел, шлепал губами и сразу попросил Фому принести чего-нибудь поесть. Фома посмотрел на приспособления для сифонной клизмы, оставленные у постели больного, на лекарства и пустые пузырьки из-под них, и решил, что лучше этого делать не надо.
– Что, и ты против меня? – сразу сказал тогда больной Перистов, хотел повернуться на другой бок, но только взвыл и остался лежать в прежней позе. – А? Вот как меня приперло. Ни за что ведь человека держат, я бы и дома отлежался.
– А что с вами, дядя Леша? – спросил Фома и, оглянувшись на окно в коридор, за которым пронеслась какая-то медсестра, взмахнул своим халатом, как пианист полами концертного фрака, и присел на свободную кровать.
Дядя Леша Перистов водил большой междугородный автобус. Нагостившись в выходные в деревне, с утра он вышел в рейс, ехал себе и ехал, была хорошая погода, на дороге машин немного. Но только чувствует дядя Леша – бурлит так нехорошо у него внутри, наружу просится. Попрыгал дядя Леша на сиденье, пожался, вроде как отлегло. А езды еще два часа с лишним. А тут опять так приперло, что дорога перед глазами винтами пошла.
– … Ну и останавливаю я, значит, машину, пассажирам говорю: «Гуляйте, ребята, остановка», а сам шасть в кусты… Тра-та-та-та-та – успел! Так хорошо сразу стало, передать нельзя. Ну, нарвал там травы, какая росла, на подтирку, и скорей в автобус, нельзя тянуться, время… Сел, поехали. Да только как начало меня снизу припекать, жжет, хоть караул кричи. Вдарил я по газам, шпарю, машины шарахаются. А меня эта трава ядовитая жжет: ну, думаю, вот и смерть моя, сейчас все у меня там разорвется! А-а-а-а – кричу, а сам еду. Почешусь – а меня еще больше разбирает. Пассажиры повскакивали, смех и грех, и сказать им не могу, срамота, а меня уже разносит, аж глаза на лоб выкатываются. И тут вторая порция, стало быть, подступает – видно, что-то не то я в деревне смолотил. Выходить надо, опять под куст бежать. «Помираю, – кричу, – братцы, что делать, не знаю!» А сам гоню автобус со всей дури, остановиться не могу. Какой-то мужик кричит, пассажир, что сейчас, мол, пост ГИБДД будет, они врача вызовут. Дотянул я, сам не знаю как, до этого поста, в лес скорей. Да не добежал малость… Как там сел, так ждать и остался. «Скорая» приехала, а я под елкой сижу: нет, думаю, с такими портками не выйду, хоть вы меня режьте. А в глазах темнеет, и дышать чегой-то не могу, жжет так, что и слону бы было больно. Врачи-то приехали, а меня нет. Тут пассажиры-то за мной в лес бросились. А мне под зад припекает – и я от них! Бегу, ору дурным голосом, а штаны тяжелые, еле держу. Так ведь и поймали, и в машину, и пошли мои сплошные мучения. Драть-то уж перестало, а на задницу все равно не сесть – разнесло так, что и думать страшно. Кишки промыли, есть не дают, а мне б сейчас водки стакан – и спать. И все болезни бы как рукой. Мил друг, принесешь, а? Я ж незаразный, это они все по-пустому кричат «инфекция, инфекция!». Съел я чегой-то не то, и все дела. Да трава, видать, уж больно ядовитая… А я и не запомнил, как выглядит. Теперь я травой никогда, нет, никогда… Сделай доброе дело, а?