Современный чехословацкий детектив
Шрифт:
— Не знаю. Постель-то была смята, но это еще с пятницы могло остаться. Сами они никогда не застилают и постельное белье не проветривают.
— В котором часу пришли вы туда в понедельник?
— Около половины одиннадцатого. Я на трамвае езжу, от нас это далековато. Окна у них стояли настежь, это я еще с улицы заметила.
— Вы сочли это признаком, что оба уже ушли?
— Да нет...
— Я тоже так думаю. Летом лучше спится при открытых окнах.
Ольсецкая засмеялась, словно я сказал что-то смешное.
— Только не там, что вы! Как же, выспишься там при открытых
— Почему же тогда у них были открыты окна? Вы усматриваете в этом какое-то исключение?
— Исключение? Ну, разве так... Да все объяснилось. У них молоко убежало. Целый литр! Пан Фидлер в ванную ушел, а про молоко-то и забыл. Оно убежало и пригорело, всю квартиру зачадило — не видать ничего. Пан Фидлер и отворил окна. А запах пригорелого еще и в полдень чувствовался. Я битый час кастрюльку ножом отскребала.
Пригоревшее молоко и открытые окна в седьмом часу утра почти доказывали, что Арнольда дома не было.
Я попрощался с Ольсецкой и ушел с намерением зайти к Бедржиху Фидлеру на квартиру. Я надеялся, что застану хозяина дома — ему ведь рекомендовалось находиться там, где его можно легко найти в случае надобности. К тому же он должен был понимать, что мы за ним ведем наблюдение.
О моем местонахождении тоже всегда должны были знать, поэтому я позвонил в свой отдел из уличного автомата.
Трубку взял Лоубал. Сообщил, что Фидлер уже дома, причем вид у него прямо-таки больной. Видимо, здорово развеселил его Карличек очной ставкой двух любовниц сына. Я сел в трамвай. По дороге все поглядывал на часы. Ага, вот: шестнадцать сорок две! Почти наверняка в эту минуту «ГР-2» начал передачу. Полковник не отменил своего разрешения.
Шестнадцать пятьдесят.
Сейчас, наверное, полковнику уже докладывают о передаче... Трамвай прополз через всю Прагу и наконец добрался до другого конца города, к старому дому на углу Т-образного перекрестка. За домом велось наблюдение, но я никого не заметил. Наблюдатель не получал приказа вступить со мной в контакт. Тем более что он из группы Скалы и мог просто не знать меня в лицо.
А шум на этом перекрестке и впрямь оглушающий.
Я позвонил в квартиру Фидлеров. Бедржих открыл сам. Глянул на меня помертвевшими глазами из-под поднятых дугами бровей. Он был без пиджака, в рубашке и брюках.
— Разрешите войти, пан Фидлер? — мягко спросил я.
Он — ни слова. Оставив дверь открытой, медленно повернулся ко мне спиной и поплыл своей
В квадратную прихожую выходило пять дверей: прямо напротив входа две небольшие, справа побольше, слева еще две. Правая дверь была открыта, за нею виднелась сумрачная, неуютная кухня с кафельным полом. С потолка свисала опускающаяся лампа со старомодным стеклянным абажуром. Печь с кухонной плитой явно не служила своему назначению — на ней стояла газовая плитка на две конфорки. Обставлена кухня была скудно, случайной мебелью. Полка с книгами, буфет, шкаф, доверху забитый жестянками, стол, на нем немного посуды, кушетка... Окно во двор.
Бедржих Фидлер вошел в кухню, я последовал за ним. Он сел на кушетку и уставился в окно.
Беспорядок в кухне явно доказывал отсутствие пани Ольсецкой по субботам и воскресеньям.
— Ну как, пан Фидлер? — заговорил я.
Он не шевельнулся. Видно, и до моего прихода сидел здесь вот так — апатично, равнодушно. Если вчера он был воплощенное несчастье и жалобные излияния, обнаруживал хоть что-то похожее на желание надеяться, то сегодня он был подавлен до тупого безразличия.
— Вы не хотите разговаривать со мной, пан Фидлер?
Он даже не взглянул на меня. Промямлил упавшим голосом:
— Не о чем...
— Что вы скажете по поводу любовных интрижек вашего сына?
— Ничего.
— Вы правы — лучше ничего не говорить. Вы не покажете мне квартиру?
— Идите сами куда хотите. Мне уже все равно. Погубил я сына, теперь он губит меня. Так мне и надо. Его будут допрашивать. Сердца у вас нет. Бьете меня безжалостно... — Все это он произносил очень вяло. — Да, был у меня беспорядок, за то и расплачиваюсь. Какой из меня заведующий. Ну, выгонят. Никто никогда меня не понимал, одна только покойница жена. Умру я. Покончу с собой. Это мне нетрудно.
Я подсел к нему на кушетку.
— Повремените с таким решением, пан Фидлер, пока мы не отыщем вашего сына...
— А я уже и видеть его не хочу. Он виноват. Должен теперь скрываться. И придется ему убираться отсюда.
Внезапная твердость его тона поразила меня.
— В чем он виноват?
Фидлер выдавил вымученную улыбку, уголки его губ опустились, подбородок поднялся, выражая мучительную горечь. Ни у кого я еще не видел подобной маски. Быть может, это и была та самая душевная решимость, на которую рассчитывал Карличек.
— Я ведь вам уже намекал. — Голос Фидлера стал таким же глухим и безнадежным, как прежде. — Его доходы, его образ жизни... все — нечистое. А сколько я ему внушал, что это плохо кончится! Я-то знаю больше, но все скрывал, хотел защитить, разве это удивительно? А теперь — нет. Больше не защищаю. Меня мутит от его связи с этой Мильнеровой. Она просто самка, а он — животное. Они предавали меня, почву из-под ног выбивали. Что угодно я заслужил, только не это. Я и сам толком не понимаю, как это, но чувствую, что именно поэтому перестаю его любить. Он окончательно стал мне чужим. И не заслуживает никаких моих забот. Посмотрите, — он сунул руку в карман, — вот этого вы не могли найти в его вещах, потому что я ношу это при себе.