Современный чехословацкий детектив
Шрифт:
На его дрожащей ладони лежала обыкновенная хромированная зажигалка, только чуть побольше обычной.
— Вы знаете, что это? Самая современная шпионская камера для микрофильмов. Вот, видите? Нажимаешь пружинку, крышечка откидывается — и снимаешь. Прекрасная вещь, исключительная...
Я взял «зажигалку» у него из рук, захлопнул крышку и открыл кассету. Миниатюрная камера была пуста.
— А, вы в этом разбираетесь, — сказал Фидлер.
— Это не первая подобного рода кинокамера, которую мы конфисковали, — ответил я. — Как она к вам попала?
— Конфискуете... — задумчиво кивнул
— Из нового летнего костюма?
— Нет. Как-то раз он пришел домой пьяный. Вывалил на стол все из карманов. Я зашел к нему. Он был груб со мной. Я просил, я говорил, что так продолжаться не может, попробовал даже пригрозить, что придется ему уйти с работы в ателье, а он меня высмеял, оттолкнул, да, толкнул так, что я пошатнулся. А сам ушел в ванную. Тогда-то я и нашел это среди его вещей на столе.
— С пленкой?
— Без.
— Вспомните хорошенько, пан Фидлер.
— Без пленки. От ужаса я так и застыл, не мог двинуться с места, пока он не вышел из ванной, и тогда, сам не зная для чего, я сунул «зажигалку» в карман. Арнольд со мной не разговаривал, в ванной он лил себе воду на голову, весь облился и, как был, одетый, бросился на кровать и тотчас заснул.
— Странно, — сказал я. — Как только кто-нибудь из вас уходит в ванную, так роковым образом забывает что-нибудь. То шпионскую камеру, то молоко на огне...
Фидлер недоуменно посмотрел на меня.
— Продолжайте, продолжайте, — подбодрил я его. — Наверняка это еще не все.
— Да я ведь... На другой день он стал ее искать. Я нарочно задержался дома. Он разбрасывал вещи, а когда я его спросил, что он делает, огрызнулся: потерял, мол, что-то, до чего мне дела нет, и соваться нечего. Он не хотел сознаться, что у него была эта камера, и мои подозрения укрепились. Он слова не сказал про «зажигалку», знал, что меня не обманет невинная внешняя форма. Я много думал, что же теперь делать. Прямо заговорить с ним об этом не решался. А он вскоре хлопнул дверью и был таков. Помчался в ателье, вывел свой мотоцикл и опять до ночи пропадал. Думал, видно, что забыл где-то камеру или выронил, и отправился искать. Накануне пьян был, вот и не вспомнил, что привез ее домой. Возможно, он отдал куда-то проявить пленку и мог подумать, что по небрежности оставил там и камеру.
— А когда вернулся?
— Когда вернулся, только хмурился.
— А вы что?
— Я?.. Я составил план, как заставить его бросить это дело. Поймите же, я отец. Не доносить же мне на родного сына! То, что он уже совершил, же исправишь, знал же я это. Да и доказательств у меня не было, только камера да его беспокойство. Господи, если б он мне хоть немножко доверял!.. Быть может, надо было поступить как-то иначе, разумней, но мой план возник не из соображений разума, я просто чувствовал, что так будет лучше всего. Удержать мальчика от дальнейших шагов по дурному пути, прошлое все скрыть — вы понимаете, конечно, какое чувство мной руководило...
— Понимаю. Но вы полагаете, оно вас оправдывает?
— В чем?.. Нет. Не оправдывает. — Он снова уставился в окно. — Теперь это чувство все равно
Он уже снова был во власти какого-то странного чувства.
— Вам следовало бы разумнее относиться к этому, пан Фидлер, — заметил я.
— Разумнее? Да никакого разума здесь и быть не может! Рассудку тут делать нечего.
— Как вас понимать?
Ответил он не колеблясь, и ответ прозвучал сравнительно спокойно:
— Еще полтора года назад Мильнерова была моей любовницей. Я порвал с ней, чтобы не оскорбить чувств сына. Но теперь думаю, какое-то время она путалась с нами обоими. Задохнуться можно в этой грязи...
Тут уж я не сразу нашелся, что сказать. Фидлер растирал горло, словно его на самом деле душило.
— Так какой же вы составили план? — спросил я немного погодя.
— План... Я его и осуществил. Выждал два-три дня, а потом сказал сыну, что его спрашивали двое незнакомцев. Он же, вместо того чтобы испугаться и во всем довериться мне, исчез. Теперь вот скрывается и, возможно, убежит за границу. Быть может, он подозревал, что кто-то украл камеру, что возникло целое дело, потому-то и на дачу вломились... Не знаю. На меня он не подумал, ко мне не обратился. Вот почему я так обрадовался, когда увидел его из окна ресторана. А он убежал... Я хотел остановить его, сказать, что бояться ему нечего, никто его не спрашивал, что камера у меня...
— То есть вы хотели попросить у него прощения и вернуть камеру ему?
— Бог весть что я сделал бы... — упавшим голосом проговорил Фидлер.
Я встал.
— Покажите мне стол, с которого вы взяли «зажигалку» .
Я понимал его чувства — рецепт к ним дал мне Карличек. Когда-то Бедржих Фидлер не превозмог отвращения к фотогеничной вдове владельца фотомагазина, и никогда он не переставал любить свою жену-англичанку. С этой позиции и следовало оценивать его отношение к Флоре Мильнеровой — отношение, конечно, совершенно иного рода, однако, вернее всего, не лишенное глубокого чувства. А душевные, эмоциональные побуждения Бедржиха Фидлера и порождали его, скажем, героические поступки. В конечном счете, по его разумению, подвигом могла быть даже ложь.
Первая из двух левых дверей вела в комнату Арнольда, обставленную очень просто. Посередине стол с двумя стульями, хромированная кровать с пуховым одеялом, заправленная заботливыми руками пани Ольсецкой. Шкаф, комод, радиатор газового отопления. Окно закрыто. Уличный шум явственно проникал сюда даже через двойные рамы.
Я не стал производить подробного обыска — это уже было сделано. Простота обстановки характеризовала обитателя комнаты с неожиданной стороны. Ни одной картины, ни одной книги. Окно без занавесок уводило взгляд через широкую улицу на откос, поросший травой. Единственным украшением был довольно дорогой ковер на навощенном желтом паркете. На полированном столе бювар для письма и подставка для вечной ручки. Больше ничего. Ни вазочки, ни салфетки. На ночном столике только ночник. Будильника у Арнольда Фидлера не было. К чему?