Современный грузинский рассказ
Шрифт:
Эффект был полнейший! Ему показалось, что исполнилось желание, название которому он не знал. Но сейчас же исчезла властвовавшая над ним безграничная страсть. Разуму, затуманенному буйным чувством, вернулась неожиданная ясность, и чем-то будничным успокоилась душа. Где-то снова завелась зурна, но звуки не достигали его.
Не знает Кахетии тот, кто не взбирался на хребет Цивгомбори и не наблюдал оттуда, как из алазанских прибрежных рощ взмывает Алаверди; неуемная кахетинская страсть неведома тому, кто не поднимался на Алаверди, не видел с его купола раскинувшихся до горизонта, как бы продолжающих друг друга сел, изобильных и великолепных,
Во всей этой необозримой степи не найдется и пяди земли, в которую бы извечно и по сей день не вкладывал свой труд человек, приумножая материальные и духовные богатства.
Как аккорды неведомой симфонии звучит все, что открывается взору: древние крепости и храмы, мачты электропередач и ажурные мосты, невесомые и прекрасные. Из этой гармоничной плавности вырывается одна яркая звенящая нота. Всем существом человека, вышедшего на кровлю храма, овладевает она, как сила, незнакомая его буйной восприимчивости, сила ощущения общности со всем этим грандиозным, сотворенным многовековым трудом миром. Человек задумывается: откуда это чувство и эта уверенность? И прозревает: она в нем самом, она в народе, хотя и существуют такие, что потеряли почву под ногами, не сознают наслаждения творить, не знают радости труда, не ведают, что сила страсти — в созидании, а не в наслаждении созданным.
Под ним — Алаверди, созданный титанической страстью другого, а сам он… Оставшийся на куполе улыбается, настолько никчемной кажется ему теперь его выходка. Он смотрит вниз, и тихая улыбка переходит в смех: народ разошелся, и он один на этой смертельной высоте. Удивительно плавной линией вспыхивают фонари. Только труп коня напоминает сошедшему вниз о его бессмысленном и бесцельном желании.
А электрический свет становится ярче, заполняет молчаливую Алазанскую долину, по которой идет он в сторону Алвани.
Перевод В. Федорова-Циклаури.
БАТАРЕКА ЧИНЧАРАУЛИ
Не для людских пристанищ созданы горы Хевсурети. В Тушети, Хеви, даже в Сванети отыщутся клочки равнинной земли у подножий хребтов и вдоль ущелий, и только этот край пожертвовали боги произволу отвесных пропастей и голых острых скал.
Живет здесь народ, оторванный от мира равнин, разделенный на общины: по ту сторону хребта — Архоти и Шатили, по эту — Варисахо и Бацалиго.
Даже летом затруднено общение. Только престольные или иные главные праздники соберут вместе жителей одного ущелья раза три-четыре в год. Гораздо быстрее и чаще сгоняла их в воинство весть о войне. Все остальное время уходило на борьбу одинокого человека с природой, со своеволием собственного характера, мельчайшее проявление которого укрощалось законом «уплаты коровами либо овцами», целыми кодексами юриспруденции о бескровном удовлетворении кровной мести, которое унизительным и разорительным ярмом ложилось на плечи семи поколений семьи убийцы в пользу родичей убитого. Необычайными, поистине рожденными хевсурским характером, словами завершается этот объемистый свод неписаных законов: выполнение сего обряда (подразумевается замена кровной мести выкупом коровами или овцами) — позор по хевсурскому адату. Ни один молодец, носящий расшитую крестами рубаху, не покроет себя позором, и нередко за одно убийство целый род стирали с лица земли.
Поэзия, со своими «нелогичными» страстями и несравненной драматической красотой
Но самое прекрасное создает тот, кто глубже и достойнее других страдает, охваченный страстью недосягаемого.
Таков аул Шатили, подобный самобытному стиху, за короткое время ставший легендой.
В бытность людей, описанных в нашем рассказе, в Шатили насчитывалось до ста двадцати башен и чуть больше семей. Войной и редким миром жил этот город-государство, воздвигнутый на крайнем кордоне Грузии. Даже сегодня увидевшему его покажется, что боги Греции, покинув Олимп, переселились сюда, в этот полис, до которого никому не было дела и который никогда не напоминал широкому миру о себе.
Но шатильцы отнюдь не скупятся проявлять себя: похищают скот, мстят кровникам, затевают междоусобицы, втягивая в них самые отдаленные общины. Воевать начинают с весны, сразу после становления дорог, совершают набеги, роднятся с кистинами или хевсурами (так они называют соплеменников, себя же именуют шатилионами). До самой осенней распутицы вершат кровную месть или затаивают обиды, и вдруг с первым снегом садятся, как обезноженные.
С трудом привыкает хевсур к семье: изнуренные страдой или ожившие с окончанием летних работ женщины воркуют длинными зимними вечерами, запахом кизяка и похоти переполняется зимовавшая деревня, дымится, утоляет желания, гонит водку и пьет пиво, кутит в башнях и колобродит. Белым-бело окрест Шатили. Белы крыши башен, только валунные стены, со зловещей неприкосновенностью вросшие в голые скалы, да переплетенные лестницы темны до черноты.
Мужчины устают от зимнего безделья, домашние работы их не касаются; целыми днями слоняются они по соседям, пьют да шумно разбирают подробности междоусобиц.
На самой вершине этого зазимовавшего гранитного лабиринта живет Батарека Чинчараули. Пусты огромные залы его башни. Безвыходно валяется он целыми днями с женой или глушит первач, сидя по-турецки на тулупе, брошенном на сено. Сколько раз присылали за ним родичи, приглашая разделить хлеб-соль, посидеть за столом, разобраться в неясных делах кровной мести. «Бабу пришлю трепаться с вами», — буркнет в ответ Батарека, даже не повернув головы. Никак не притерпится он к зимнему безделью. В Панкиси надо кое-кому отомстить, в Омало у него украли седло, выложенное серебром, десятикратно больше задолжал он другим, и нет ему покоя, заточенному в четырех стенах. Такие лавины надвинулись в эту зиму, такие снега, в соседнюю деревню не пробьешься. Осмелели туры, спустились с вершин, бродят под самыми окнами. Зубами скрипит Батарека. Оброс бородой, ощетинился норовом.
Не сыскать нежных фиалок у подножия скал, не собирать черники по склонам, толстым слоем укрыли их снега, и метет его, наметает. Под самой кровлей башни устроилась на тулупах Мзия — тринадцатилетняя дочь Батареки. Глядит она в узкое оконце днем, когда каждая снежинка на виду, ночью, когда синеют сугробы, узкими точеными пальцами гладит щеки, с утра до полудня прибирает без зеркала волосы. Лицо ее — одни удивленные сияющие глаза; никого нет рядом, и где-то в глубине души приятно ощущать телу Мзии свое совершенство.