Современный грузинский рассказ
Шрифт:
Автобус постепенно пустел, и под конец бывшие шурин и зять остались одни.
У каменного дома с отбитой штукатуркой и пятнами въевшейся в стены сырости машина остановилась, и шофер немигающим взглядом уставился на дорогу, дожидаясь выхода последнего пассажира. А тот, прильнув к окну автобуса, разглядывал свою запущенную усадьбу, безотрадно унылую без привычного квохтанья кур и звонкого собачьего лая. Потряхивая зерном в миске, вышла на балкон Важина мать в черном головном платке, семенящим шагом спустилась во двор, насыпала пшеничный отрух петуху с драным хвостом и
— Приехали! — осторожно напомнил бывший зять притихшему Важе.
— …Приехали, говорю, — повторил он погодя.
— Ты тоже? — спросил Важа, взглянул на бывшего зятя и поднялся. Тот, решив, что шурин собирается выходить, включил зажигание, но Важа пересел со своего сиденья на обитый дерматином ящик для инструментов, поближе к шоферу.
— Ты тоже, спрашиваю, приехал? — спокойно повторил он, зажег спичку и прикурил сигарету.
— Я? Я нет… Я-то почему?
— И давно? — спросил Важа, глубоко затягиваясь.
— С алиментами не опаздываю, плачу исправно из месяца в месяц, да и так без внимания не оставляю: мяч… книги… кеды… И в другой разной мелкой помощи не отказываю, — уведомил шофер бывшего шурина.
— Поехали! — спокойно сказал Важа.
— Куда? Вот же он, дом!
— Деревню покажешь!
Шофер поежился и неохотно двинул машину.
— Заодно рассказывай, благо ты мастер трепать языком! — заметил Важа и снова глубоко затянулся.
Автобус с одним-единственным пассажиром медленно катился по сельским улицам. Лампионы уже горели, хотя до захода солнца оставалось еще время.
— Здесь вот Мито живет, железнодорожник, мать у него умерла, а отец жив… Работает на поезде Тбилиси — Сочи. Одна жена в Сочи, другая здесь. А дом у него сам видишь какой… Нижний этаж — сплошная зала, триста человек уместится, — рассказывал шофер о сельском житье-бытье бывшему заключенному. — А это дом Миха… Кажется, при тебе закладывали. С тех пор все пристраивает и пристраивает, везет же некоторым!.. А здесь Каклуа живет, сторож заготзерна, по прозвищу «Воробей». Ты его должен помнить, он постарше тебя, старшие по возрасту всегда запоминаются, так уж устроено…
— Помню… Что за такой клад он откопал?! Словом, вижу, крепко вы за мое отсутствие на ноги встали, уехать мне, что ли?! — улыбнулся Важа и снова уставился в окно.
— Кто разжился, а кто нет… Иные твоей копейке завидуют, а сами деньгу лопатой загребают… Если ты фрукты везешь на Магадан, да еще со своими самодельными гирями, моим ли копейкам удивляться должен?! Что ни день под машиной валяюсь, запчасти на свои кровные покупаю…
— Может, мне раздеться и тебя одеть?! — насмешливо спросил Важа бывшего зятя и потянул ворот своего вылинявшего свитера, как бы собираясь снять его.
— Не дай бог до такой нужды докатиться, но… А вот дом мясника! Не дом, а дворец настоящий, сам видишь… Полк не полк, а батальон при необходимости разместит. Детей у него нет, на кой ему такая махина сдалась?!
— Нет детей? Ты не о Миха ли говоришь,
— Хм, дочь! Ей только мигни — она и на спину… Ее стараниями приют можно бы открыть… Ее выродки весь свет заполнили, а мясник ни одного и близко к себе не подпустил, повыгонял всех. Пригульного улица окрестит, говорит…
— А твой дом который? — неожиданно спросил Важа.
— Вон интернат, это — слесарная школа, а здесь — филиал комбината бытового обслуживания, — шофер пропустил Важин вопрос мимо ушей, — к одной рубашке два левых, а то и два правых рукава пришивают эти наши «ателейщики».
— Твой дом который, спрашиваю?
— Мой… Стоит ли о нем говорить! Не замути твоя сестра воду, мы бы не хуже других устроились, но… Вон он, мой дом, снаружи, как говорится, врагам на зависть, а изнутри… Потолок валится, лампу и ту не подвесишь. Так-то обстоят дела… Собираю по копейке, пытаюсь что-то сделать… И если бы Веро, сестра твоя, не замутила воду, живи себе да радуйся, ан нет…
— Неужели? — невозмутимо спросил Важа.
— Ей-богу! Беднее меня и дома моего во всей деревне нет… Гроши подрабатываю… И алименты в срок плачу, да и другой разной заботой не обделяю.
Важа взял водительскую путевку и просмотрел ее.
— Меня коровьим вором должны называть, а тебя шофером? А ты ведь машинный вор, а?!
— Не я тебя так прозвал, вот привязался!
— Почему, говорю, тебя никто машинным вором не зовет, ты… А ну выкладывай дневную выручку! Давай выкладывай, ты же честный человек! Ты что мне сказки рассказываешь? Половину выручки в карман кладешь, дерьмо ты этакое!.. И не вздумай больше на мою сестру жаловаться, не то лапшу из тебя сделаю, слышишь? Езжай!
— Бензин кончается, а мне в гараж возвращаться…
— Езжай к колонке, заправишься!.. Ночной поезд не встречаешь?
— Нет, ради двух-трех пассажиров не стоит, да и тех частники хватают. Половина деревни на халтуру ездит, еще обидятся на меня ребята. И без того косятся…
Работавший на бензоколонке Важин побратим, узнав его, бросился к автобусу и расцеловал приятеля:
— Приехал, дружище! Вот здорово… Сейчас колонку закрою, посидим… Только не отказывайся, будь другом!..
— Нет, Мито, я еще и домой не заходил. Завтра-послезавтра встретимся, теперь уж я никуда не денусь, — отказался Важа и, обернувшись к шоферу, приказал: — Поехали!
Автобус тронулся… Мито соскочил на землю, помахал вслед отъезжающим.
Где-то на полпути дорогу им преградило стадо, возвращающееся с пастбища. Шофер долго сигналил, изо всех сил хлопал рукой о дверцу машины, тщетно стараясь пробить себе путь. Пришлось набраться терпения и с черепашьей скоростью ехать следом за низкорослыми коровами местной породы. Поравнявшись со столовой, Важа и шофер вдруг увидели, как оттуда выскочил парень лет двадцати и врезался в самую гущу стада; мгновение спустя в дверях появился второй и бросился вслед, прижимая платок к разбитому носу и ругаясь на чем свет стоит. Собрался народ и загородил дорогу так, что уже и скотине путь был закрыт.