Современный Румынский детектив

Штефэнеску Николае

Прикопе машинально застегнул пуговицы на непромокаемой куртке, потом расстегнул их, посмотрел на Деда с горькой иронией, махнул рукой, хотел встать и уйти, но какая-то сила, казалось, пригвоздила его к месту.

— Правда, товарищ майор, правда. Может быть, в детективных романах правда всегда побеждает, а в жизни, в жизни — иное… Я предложил ей все, что мог: свою любовь, желание создать семью. Жизнь у меня скромная, ни страстей, ни бурь, какие ей по нраву. Но другого я не мог ей дать. В первый раз, когда я вас услышал, мне померещилось, что это она говорит: «честь», «правда»; она через каждое слово их повторяла. Я не вру на этот раз. Значит, до сих пор я действительно врал. Я боялся, даже думал, что она не умерла, а стоит за

вами, а вы теперь ее словами говорите. Я дважды был на кладбище, чтобы убедиться, что она не подшутила надо мной, как подшучивала не раз. Легко приехать откуда-то и состороны, как она, как вы, судить-рядить так и эдак. А мы здесь живем и будем жить, даже если наша жизнь не всегда соответствует вашим представлениям о правде и чести. Больше мне нечего сказать, товарищ майор, я больше ничего не знаю, хотя сознаюсь, что соврал кое в чем, но эти мелочи, знайте, не помогут правде, которую вы ищете. Они относятся к моей жизни. А моя жизнь — она только моя. Я знаю, что в ваших глазах я не могу пользоваться большим уважением, я это знаю, и вы правы, но, может быть, люди такого сорта, как я, не так уж многочисленны. Я к ним отношу себя и, как это ни удивительно, не стыжусь признаться в этом. Вы столько дней у нас в деревне и почти ничего не узнали. Уверяю вас, сколько бы вы еще ни прожили здесь, все равно ничего не узнаете. И если, скажем, в конце концов докопаетесь до чего-то, если, конечно, есть до чего докапываться… но, видите ли, у меня нет охоты вникать…

— Ты циничен с горя, из-за утраченной любви. И действительно очень грустно, если ты таков, каким себя описываешь. Я познакомился с твоей матерью, знаю трагические обстоятельства, при которых она потеряла слух и речь, и еще знаю, хотя ты этого не хочешь признавать, что твой отец — Корбей. Ты скопил в себе слишком много ненависти. Поражение твое временное, но оно может затянуться, если ты не вырвешься из нынешнего состояния. II хочу тебе сказать еще одно. Не стыдись той женщины, что дала тебе жизнь, не лишай ее любви, которой она заслуживает. Эта женщина убаюкивала тебя, эта женщина оберегала твой сон ночами, чтобы ты вырос здоровым и, почему бы не признать, красивым. Ты приехал несколько дней назад и ни разу не был у нее. Я и это знаю, товарищ Прикопе Турдян!

Дед замолк. Прикопе, как малое дитя, плакал, всхлипывая, неуклюже обхватив голову руками.

— Я любил ее, товарищ майор, я любил ее… И хотя мне сказали, чтобы я был нем как могила, верьте мне, не в этом причина моего молчания. Я больше ничего не знаю. В тот вечер, когда я вышел от Пантелие, я действительно рассердился на нее. Она успела сказать мне, что открыла какой-то секрет в землепользовании. Только это и сказала, потом просила поклясться. Я отказался. Мы расстались. По дороге домой (а вы, наверное, знаете, что перед уходом в армию я построил себе дом на краю деревни) я встретился с Корбеем. Я говорил с ним только по делу, был строго деловой разговор. Я его терпеть не могу за подлость, потому что он бросил мою мать, как только она заболела. Он поступил жестоко. Мама могла бы оправиться от удара, а так болезнь усугубилась.

Так вот, в тот день перед моим отъездом Корбей сказал мне, чтобы я не забывал, что я здешний, и что все дело с землей касается только нас, только нашего села, и нечего вмешиваться чужакам. И еще он сказал, чтобы я не вздумал проболтаться кому-нибудь. Я хотел спросить, что это за «дело с землей». Но как-то не вышло, потому что он заторопился и ушел. Прошел шагов десять, вернулся и закричал: «Помни, что ты мой сын, что бы там ни было между мною и твоей матерью». Через час, то есть точно так, как вы сказали, я уехал в Рэзбоень, чтобы успеть на скорый…

Некоторое

время оба молчали. Дед не хотел больше задавать вопросов. Он дружески положил руку на плечо Прикопе и встал с жесткой скамьи, распрямляя затекшую спину.

По дороге Дед вспомнил что-то и торопливо направился к кладбищу. Было уже темно. Сова, затаившаяся на колокольне, взлетела, Дед успел заметить, что в когтях у нее безнадежно билась летучая мышь. Он почувствовал, как у него лоб вспотел. Дед снова влез на дерево у церковного окна и, посветив фонариком, внимательно стал разглядывать фигуру святого Георгия. Овал света надолго задержался на его лике и руках. От удивления майор открыл рот.

21

Дед возвращался домой, переполненный впечатлениями дня. Он посмотрел на часы, было около десяти вечера. Над холмом, справа от Муреша, взошел месяц, и майор долго глядел па друга своих бессонных ночей. Ущербленный тенью земли, серп с красноватыми отливами все же ярко блестел, и, если бы Дед не проголодался, он бы непременно проследил за его неизбежным закатом на небосводе. Однако, вспомнив про Панаитеску, который ждал его с обещанным жареным карпом, Дед почувствовал пустоту в желудке.

Он открыл дверь. В комнате горел свет, но шофера он за столом не увидел. «Вероятно, обиделся, что рыба остыла, и лег, чтобы преподать мне урок», — подумал майор о Панаитеску и поспешно попытался сочинить что-нибудь внушительное, чтобы представить своему подчиненному и другу правдоподобное извинение… Но к его удивлению, Панаитеску не спал и запаха жареной рыбы с горьким перцем не ощущалось… Карп покоился на тарелке, на краю потухшей печи, в то время как шофер, ни на что не реагируя, сидел на трехногом стуле и сосредоточенно что-то подсчитывал, держа бумагу на коленях и изредка заглядывая в справочник по математике. Волосы его были взлохмачены, он морщился, как от сильной боли.

— Дорогой мой, что случилось? — спросил Дед, удивляясь, что шофер даже не заметил его появления.

Панаитеску сделал ему знак не мешать, аккуратно записал что-то и показал Деду рукой на рыбу.

— Почисти ее, — сказал он не очень вежливо. Майор покорно снял пиджак и пошел к печке.

— Сначала чешую, потом жабры, сполосни хорошенько два раза и скажи мне, — скомандовал он и, все так же морща лоб, продолжал расчеты. — Готово, — сказал он вдруг и, не меняя позы, продолжал: — В Форцате больше земли, чем нанесено на земельных картах угодий. Шеф, наше открытие эпохально! С первого мгновения я знал, что здесь — ключ к разгадке. Не случайно я взял деревянный циркуль Анны Драги, и, думаю, мне первому пришла в голову мысль об измерении земли.

Тон Панаитеску и особенно претензии первооткрывателя, которые он выказывал, — а это было для него необычно, — так поразили Деда, что он порезал себе ножом большой палец и скривился от боли.

— Дорогой мой, вот это номер! — сказал Дед и, не выпуская рыбины из руки, подошел к шоферу.

Майор посмотрел на листок, вырванный из тетради, на котором Панаитеску крупным почерком делал свои вычисления. Сомнений не было, при проверке результат получался тот же.

— Шеф, брось ты к черту эту рыбу, гляди, ты обсыпал мне чешуей весь затылок, — сказал Панаитеску, и Дед послушно, как ребенок, который совершил оплошность, отнес обратно на тарелку полуочищенную рыбину.

— Значит, это была их великая тайна, — проговорил как бы для себя Дед и пододвинул свой стул к Панаитеску.

— Пребывание наше закончено, факт, — заключил Панаитеску. — Арестуем Корбея, и баста.

Дед, однако, промолчал, явно не разделяя его мнения. Панаитеску стал прогуливаться по комнате, заложив руки за спину. Дед не мешал ему. Он не хотел портить ему радость собственным скепсисом.

— Разумеется, шеф, ты не согласен. Как ты можешь согласиться, не усложнив чуточку дела. Для тебя слишком просто, что Анна Драга открыла не записанную землю и по этой причине…