Современный Румынский детектив
Шрифт:
— Мне очень жаль, капитан, — разводит он, посмеиваясь, руками. — Мне вовсе не безразлично ваше семейное счастье, но я не могу затребовать обратно это дело. Увы, нам придется вместе составить протокол, дополнить показания Лукреции Будеску, опа их подпишет, и до окончательного выяснения всех обстоятельств дело останется у вас…
Но мое раздражение уже улеглось, теперь и мне хочется поскорее уйти с этого чердака и приняться за дело.
— А вас не интересует, почему именно я не хочу затребовать обратно это дело? — спрашивает меня в упор Бериндей. Наша беседа ему пришлась, видимо,
Что ж, посмеюсь и я, хоть мне вовсе не до смеха.
— Не собираетесь ли вы засесть за полицейский роман в духе Агаты Кристи? — подтруниваю я над ним в свою очередь.
— Почему именно в духе Кристи? — оскорбляется прокурор.
— Вы используете одни и те же факты для доказательства противоположных истин. Но в манере Агаты Кристи есть один порок. Стоит прочесть две-три ее книги, и ты уже догадываешься, как будут вести себя герои в следующей.
Не знаю отчего, но во мне вдруг возникает неодолимое желание вновь посмотреть на портрет возлюбленной Кристиана Лукача. Я подхожу к столу, на котором лежит папка с рисунками, и открываю ее как раз на портрете Петронелы. Любуясь ее лицом, я задаю самому себе вопрос: «Он рисовал ее по памяти, или же модель была у него перед глазами?..» На этот раз я замечаю в углу рисунка едва различимую подпись художника и дату, когда он сделал его: 23 октября. Любопытно! Всего за четыре дня до трагической развязки!
Прокурор, глядя на портрет из-за моего плеча, не удерживается:
— До чего же хороша!
— Может быть, модель на самом дело вовсе не так красива… Глаза влюбленного имеют обыкновение видеть действительность сильно приукрашенной…
— Не знаю, я в этом не судья… — признается прокурор. — Вам еще предстоит беседовать с ней, вот вы и сможете убедиться сами.
Неожиданно тишину, царящую вокруг, нарушает какой-то шум. Я резко оборачиваюсь к двери — она закрыта. Бериндей хочет что-то сказать, но я останавливаю его жестом.
У меня такое впечатление, что кто-то подкрался к двери.
— Вы ничего не слышали? — спрашиваю я прокурора шепотом и, не дожидаясь его ответа, в два прыжка бросаюсь к двери, распахиваю ее, выскакиваю на лестницу. Я не ошибся: слышно, как кто-то сбегает по ней. Я кидаюсь за ним, ничуть не сомневаясь, что это тот же человек, который подходил только что к двери мансарды. На лестнице никого нет. Я сбегаю во двор, выглядываю на улицу — никого… Ничего подозрительного. Неужто мне все это померещилось? Я стою некоторое время у ворот, затем возвращаюсь обратно. Что подумает теперь обо мне прокурор? Что мне уже чудятся привидения? Но я нахожу его спокойно покуривающим, все еще рассматривающим портрет Петронелы Ставру.
— Вы ничего не слышали?
— Я несколько туговат на ухо, так что мог ничего и не услышать, — пожимает плечами прокурор.
Хоть не смеется надо мной, и на том спасибо..
— Пошли, — торопит он. — Пора.
Я завязываю папку с рисунками и бережно кладу ее на место.
— Да… — соглашаюсь я. — Идемте. Надеюсь, что доктор Патрике завершил свои труды. Экспертиза
Он согласно кивает. Бегая вниз и вверх по этой крутой лестнице, я здорово запыхался. Неужто обманул меня мой слух? А почему бы, собственно, и нет? Почему это я не могу ошибиться?..
Мы выходим. Прокурор, зажав сигарету в уголке губ, собирается вновь опечатывать дверь. И тут я вспоминаю об уборной на лестничной площадке, несколькими ступеньками ниже. Я подхожу к двери, берусь за ручку, но изнутри слышится женский голос:
— Занято! Не ломитесь!
Прокурор Бериндей успел опечатать мансарду. Мы спускаемся, и, когда у двери комнаты Лукреции Будеску я хочу остановиться, прокурор решительно берет меня под руку:
— Оставьте ее в покое, пусть бедняжка придет в себя. Идемте сейчас к нам, в прокуратуру.
Мне, собственно говоря, нечего ему возразить. Идти, так идти. На нижней площадке лестницы я замечаю еще один клозет, но только уже в прокуратуре мне приходит в голову простейшая догадка: а не там ли, в уборной, спрятался тот, за кем я гнался по лестнице? Увидев мое огорченное лицо, прокурор любопытствует:
— Чем это вы огорчены, уважаемый?..
Я не отвечаю ему. Незачем ему знать все мои мысли.
5
Доктор Патрике ждет нас в кабинете прокурора, углубленный в чтение свежей газеты. — Где это вас носит, господа?
Он вскакивает со стула и идет нам навстречу, словно бы он — хозяин этого кабинета и донельзя рад гостям.
Доктор невысок ростом и кажется намного старше своих пятидесяти.
— Я решил сам ознакомить вас с результатами экспертизы, — объясняет он нам свое присутствие в кабинете, — поскольку дело оказалось отнюдь не простым. К тому же я предположил, что у вас, возможно, будут вопросы ко мне.
Он берет со стола свой портфель, открывает его и достает оттуда документ, который мы ждем с таким нетерпением. Первый экземпляр он протягивает мне, второй — прокурору и смотрит на нас с видом взрослого, одарившего двух малолеток леденцами на палочке.
Я жадно проглатываю заключение экспертизы. Ну его, это стандартное вступление, всю эту специальную терминологию! Они меня всегда раздражали. А, вот и то, что меня интересует. Наталкиваюсь сразу же на формулировку, которая мне никогда прежде не встречалась: «двузначный случай». Поглядываю на прокурора — он внимательно читает акт экспертизы. Кошусь па доктора Патрике — он спокойно ждет, скрестив руки на груди. Не удерживаюсь, спрашиваю напрямик:
— Доктор, что значит «двузначный случай»?
— Вот именно! — присоединяется ко мне и прокурор.
— Очень просто — это значит, что я но в состояния установить однозначно, от чего умер Кристиан Лукач — от морфия или от асфиксии. Одно лишь, несомненно: он умер, удушенный не петлею, не сразу, а, вероятно, долго висел в ней, задыхаясь. Я говорю «вероятно», потому что с тем же основанием можно предположить, что он умер от интоксикации морфием в тот самый момент, когда повесился или был повешен.
Первым вскидывается прокурор, словно укушенный змеей: