Современный Румынский детектив
Шрифт:
— Да, идет уборочная, — пробормотал как бы про себя Морару и не смог утаить беглой улыбки в уголках рта. — Может быть, вы хотите посмотреть, как работает кое-кто во время уборочной? Я с большим удовольствием покажу вам.
— Товарищ Морару, наконец-то я вижу в вас инициативного человека. Я уж подумал, что от вас не услышу ни одного дельного слова, ни одного предложения, более того, я решил уважить ваш отказ сотрудничать со мной… Нет, нет, не думайте бог весть о чем… Я имею в виду чисто интеллектуальный диалог, человеку нужно общаться. Мы с моим сотрудником так наговорились за тридцать лет, что теперь понимаем друг друга без слов. Иногда мы этим даже развлекаемся. Но если вы не против, товарищ Морару, скажите, почему вы забеспокоились, что я вдруг уеду? С первого момента я был убежден, что мой приезд вам не по нраву, и вдруг… Что-нибудь произошло за это время?
— Нет, абсолютно ничего, товарищ майор, может быть, я употребил
— От истолкованных тем или иным способом слов мы, профессионалы, иногда приходим к необычайным выводам, товарищ учитель. Вдруг удается осветить весьма запутанную дорогу расследования. Это мой профессиональный дефект, признаю. А что было там? — спросил Дед, кивнув головой в сторону долины, где у излучины Муреша виднелись развалины дома. Над стеной выступала труба, из которой змеилась тонкая, как нить, струя дыма.
Не придавая значения вопросу Деда, Морару начал рассказывать:
— Повсюду, по эту и по ту сторону Муреша, были дубовые леса, «Роща» — так мы называем это место в несколько сотен гектаров. Теперь здесь ничего нет. Из-за исчезновения лесов началась эрозия земли, и Муреш каждую весну и осень беснуется. Леса вырублены без всякой логики, просто-напросто из вражды и желания уничтожать добро, которое не принадлежало крестьянам до той поры.
— А кому принадлежали леса? Я понимаю вражду между людьми, но зачем враждовать с природой?
— Нет, не думайте, что леса принадлежали какому-нибудь помещику, помещиков у нас в селе не было. Был единственный богатей, как мы его зовем, но это долгая история, Крэчун его фамилия. Он живет здесь и сейчас, и, вероятно, у вас будет случай познакомиться с ним. Леса принадлежали государству, но вначале люди или по крайней мере часть из них думали, что принадлежащее государству принадлежит и им. Ну и рубили почем зря. Нужны были дрова? Так нет же… В этом краю села довольно состоятельные… Освобождение застало моих односельчан с электрическими лампочками у ворот. Дом Крэчуна особняком не назовешь, вы увидите его на фотографии, она у меня сохранилась… Дома нет — остались только развалины, вот они там, внизу. Потом был там цыганский табор. За год не осталось ничего, а цыгане, как им и полагается, откочевали в иные края. Итак, там, внизу, стояло прекрасное здание, товарищ майор. Я вам покажу фотографию. Так вот, этого дома теперь нет, его растащили на десятки новых домов. Люди построили дома по образу и подобию дома Крэчуна, хотя тогда никто и пальцем не пошевельнул, чтобы спасти его от поджога. Внизу была еще водяная мельница, товарищ майор, тоже государственная, но, когда заговорили о новой технике, решили ее закрыть. Мельница погибла. Тот, кто подписал тогда акт о ее ликвидации — хотя она могла быть историческим памятником благодаря своей самобытности, она была вся деревянная, даже большой жернов из дерева, — тот приезжал сейчас, недавно, и глазом не моргнув распинался в любви к родному селу, даже выразил желание быть похороненным здесь. Люди не забывают зла, причиненного другими, забывают только зло, и порою огромное, сотворенное собственными руками.
Учитель и майор шагали медленно, не торопясь. Осеннее солнце клонилось к закату, красное, как остывающий костер. Перед ними расстилалась зеленым ковром озимая пшеница, и ее тонкие и влажные побеги блестели в лучах закатного солнца.
Они стали взбираться на холм. Хотя склон был пологим, Морару тяжело дышал. Астматическое, с присвистом дыхание, прерываемое частым кашлем, мучило учителя, и Дед, боясь, как бы с ним чего не случилось, остановился. Морару махнул рукой, мол, не беспокойтесь, и после короткой передышки они продолжили путь.
— Я был в дельте Дуная в те годы. Заболел малярией, а потом из-за влажности и камышовой пыльцы обзавелся этой радостью, от которой не могу избавиться и поныне, — астмой. Но она меня мучает только по вечерам, на закате солнца.
Учитель замолчал. Теперь ему дышалось легче, кашель смягчился. Они достигли левого края холма, и перед ними раскинулись бескрайние поля озимой пшеницы. Где-то на горизонте очертания плакучей ивы забились в трепетном теплом воздухе, и на миг Деду почудилось, что это не одна-единственная ива, а их много, выросших на одном и том же толстом корню, и у них одна крона, движущаяся, как белая тень. В то тихое мгновение справа от них послышался странный звук, похожий на человеческое бормотание. Дед обернулся, но никого не увидел, прошел немного вправо, чтобы посмотреть па склон холма с другой стороны. Тогда и Морару услышал снизу какой-то странный звук. Он догнал Деда и приложил палец к губам, прося полной тишины. Они дошли до места, откуда был виден Муреш. Нива простиралась почти до самого берега, но внимание майора привлекла не гладь воды, сверкающая и спокойная, а человек, который,
— Зачем он собирает землю? — спросил шепотом удивленный Дед.
— Он не собирает ее, он ее ест, — сказал учитель и сделал знак майору отступить немного назад, чтобы человек у подножия холма не заметил их.
— Как ест? — изумился Дед, потрясенный услышанным.
— Как едят хлеб или что другое. Это Крэчун, про которого я вам говорил, товарищ майор, он живет в бывшем погребе собственного дома. Целая история связана с этим человеком. Как я уже говорил, у нас не было помещиков в селе. Самым состоятельным был этот Крэчун, у него было гектаров двадцать земли, то есть земля, где сейчас стоим, до самой Форцате, за той ивой, принадлежала ему. Он быт на редкость скуп и жесток. Жил у нас в селе в то время некий Турдян, слуга Крэчуна, и еще Корбей, тоже слуга. Пришли забирать землю у Крэчуна, верней, крестьяне начали пахать и сеять на его земле. Крэчун вышел в поле с женой и слугами. Я помню, как сейчас, я стоял вот там, под ивой, туда меня отец, да будет земля ему пухом, послал, чтобы я поберег иву, как бы ее не срубил кто; это была единственная у нас ива, и, говорят, от нее название нашей деревни [2] , по крайней мере так утверждал отец. Вероятно, Турдян и Корбей сговорились с теми, кто пахал, потому что, когда Крэчун зарядил ружье, Корбей опрокинул его на землю, отобрал ружье, ударил его о ствол ивы и разбил в щепки. Потом на виду у всех людей схватил жену Крэчуна и толкнул ее в горящий рядом костер. Я бросился на помощь женщине, мне казалось, что моя, учителя, обязанность — вмешаться. Турдян ударил меня и не позволил никому к ней приблизиться. Обезумевшая женщина побежала к Мурешу и в горящем платье бросилась в воду. Она утонула. Ночью Крэчун пошел домой к Турдяну и убил его, когда тот спал. Просидел двадцать лет в тюрьме. Вернулся несколько лет назад и с той поры приходит сюда каждый день и ест землю. Он сошел с ума.
2
Сэлчиоара — по-румынски «ивушка».
— Он одинокий? Детей нет? Кто ему помогает? — поинтересовался Дед с участием в голосе, которое тронуло учителя.
— У него есть дочь — Юстина Крэчун. Мне кажется, вы были у нее. Но старик, как вернулся, поселился в развалинах собственного дома, в погребе, так и живет там. Он видеть не желает свою дочь с той минуты, как узнал, что она вступила в кооператив.
— Значит, Юстина Крэчун его дочь?
— Да, товарищ майор, но что тут такого?
Дед ничего не сказал. Мимо них прошел старый Крэчун, прошел, счастливо улыбаясь, выставляя огромный живот, грязный, как земля, которую он проглотил.
— По тому, как он поглядел на вас, я думаю, он вас узнал, товарищ Морару.
— Он не только узнает меня, а и разговаривает со мной. Порой я прямо-таки верю, что он не сумасшедший, что безумие для него — маска, как бы вторая жизнь, чтобы скрыть подлинное его безумие — желание нагло похваляться своим безобразным пузом — пусть село видит и содрогается.
Дед поискал сигареты. Рассказ Апостола Морару поразил его. Чиркнув спичкой, он увидел перед собой пропасть, которая обрывалась над Мурешом. Внизу легко бурлили водовороты, и майор при виде глубоких ям, разверзнутых в воде, отступил назад. Посмотрел на Морару. Тот непонятно улыбался, словно скалился.
13
Дед расстался с учителем, сказал, что хочет полюбоваться долиной Муреша, облитой лунным сиянием. На самом деле его интересовало совсем другое: он увидел внизу, где прежде стоял дом Крэчуна, свет, пробивающийся сквозь маленькое подвальное окошко. Дед не смог удержаться от соблазна спуститься с холма и подойти к погребу, где, по словам учителя, жил человек, который недавно прошел мимо него, гордо выпятив свой живот.
Майор заглянул в окошко через кусок стекла, прилепленного по краям глиной, чтобы не выпало, но стекло было таким грязным, что он, кроме движущейся-тени, не различил ничего. Он спустился по цементным ступенькам и добрался до двери, кое-как сбитой на живую нитку из досок, из-за которых выглядывал лист жести. Дед постучал в дверь, и, к его большому удивлению, из подземелья послышался ясный голос Гидеона Крэчуна, приглашающий его войти. Дед увидел Гидеона склонившимся над широким столом — он лепил из размягченной глины макет своего дома, который Дед немедленно узнал по рассказам Морару. Старик насаживал крышу на хозяйственные пристройки, в только когда Дед кашлянул, чтобы напомнить о своем присутствии, Гидеон обернулся. Лицо его не выказало ни удивления, ни страха, оно было спокойным, как спокойны были и его движения в той кропотливой работе, которой он занимался.