Современный югославский детектив

Николич Милан

— Рак, — ответил тот тихо, бросив тревожный взгляд на девочку. Но она уже вытащила из сумочки комикс и, потягивая через соломинку лимонад, погрузилась в чтение.

— Да, — произнес Гашпарац, и на его лице появилась привычная гримаса, которая должна была обозначать бессилие перед судьбой.

— Это тянется годы, — заговорил директор. — Теперь, похоже, подошло к концу. Грудь. Опасаются метастазов, необходима операция.

— Отчего же не попробовать? Считают, что это не самое плохое.

— Наши не решаются. Надо бы повезти ее

за границу, в Швейцарию, а вы представляете, сколько это стоит…

— Может быть, и здесь…

— Нет, нет… Если бы пораньше… А сейчас уже нет надежды. Полагаю, мне удастся сколотить кое–какую сумму. Я получил в наследство порядочный надел земли, родственники мне его продали, и, надеюсь, этого хватит.

— Повезете в Швейцарию?

— А что делать? Вероятно, на следующей неделе, а может, и раньше.

Они помолчали, потягивая каждый из своего стакана и сознавая, что тема исчерпана. Собеседник вдруг сказал с глубоким вздохом:

— Мы женаты уже тридцать лет.

Опять наступило молчание. Директор попытался перевести разговор на другое:

— Красивая у вас девочка. — Девочка даже не подняла глаз. Тогда он спросил: — А как следствие?

Гашпарац почему–то не мог признаться этому человеку, что не имеет отношения к милиции. Он пожал плечами.

— Все, знаете ли, не так просто.

— Да, да. Конечно. Вы еще подозреваете этого парня, Валента? Я думаю — не хочу быть навязчивым, — уж если вы приезжали к нам, очевидно, и он…

— Не знаю, что вам и сказать, — искренне проговорил Гашпарац. — Судя по всему, он этого сделать не мог… Хотя ведет себя как–то странно, словно что–то скрывает.

— Да, он такой, я его давно знаю.

— Скажите, раз уж мы начали, почему вы с ним не поладили? Я слышал, о вашей ссоре чего только не болтали. А дело, вероятно, выеденного яйца не стоит? Полагают, он потому и уволился.

— Не только. Кстати, это вовсе и не ссора была, так, стычка. Такое случается между людьми… Можно сказать, на каждом шагу. Сначала недоразумение, один другого неверно поймет, обидится…

Гашпарац слушал. Ему показалось, директор куда–то клонит. Вопрос — зачем? Заметив, что собеседник колеблется, пошел в атаку:

— Много разговоров… А ни вы, ни он никому ни слова. Как же так?

— Видите ли, у нас с ним как бы безмолвное соглашение. Оба мы прекрасно сознавали, что поспешили, и не хотели на виду у всех докапываться до правды–матки… Я, естественно, будучи директором, не мог далее попустительствовать…

— Значит, так ничего и не выяснилось. А что же все–таки было?

— Мне неприятно вспоминать, особенно сейчас, когда он в такой… ситуации. По сути дела, это мелочь, но может создаться впечатление, что я хочу его очернить. Ничего особенного, уверяю вас, сущая мелочь — просто мне пришлось его отчитать в присутствии старушки Юрчакицы, вы ее видели, наш бухгалтер, а он воспринял это как оскорбление, соответственно ответил мне, потом начал пакостить…

— А за что вы его

отчитали?

Вздохнув, директор посмотрел на девочку, поглощенную чтением, огляделся по сторонам, словно опасаясь, что кто–нибудь его подслушивает, опустил голову и уставился на свои лежащие на столе руки. На Гашпараца не взглянул. Наконец сказал:

— Еще раз повторяю — неудобно мне. Это мелочь и ни с чем не связана. Видите ли, он все крутился возле сейфа. Как–то у меня пропали ключи, которые оказались у него в кармане.

XVIII

День начался нервотрепкой. За завтраком девочка не переставая кашляла, что сразу же было поставлено в прямую связь с холодным соком и мокрыми сандалиями. Затянутое тучами небо давило, дул тяжелый южный ветер, лицо у Лерки было бледное, под глазами круги. Скривив губы, что, надо сказать, ее абсолютно не украшало, она процедила:

— Пора бы тебе понять — так любовь ребенка не завоюешь.

Гашпарац опустил голову: он хорошо знал, что отвечать нет смысла, к тому же в словах жены была доля истины. Но вместе с тем верил — девочка любит его прежде всего за то, что он не стесняет ее желаний. И она даже сейчас приняла сторону отца. Попыталась соврать:

— Мама, я выпила только один сок. Правда, папа?

Гашпарац почувствовал неловкость: не хотелось бы приучать дочь к заведомой лжи, хотя она героически принимала всю вину на себя. А поддержать ее — значило вызвать новую вспышку упреков и, кроме того, показать дочке, что и отец говорит неправду, если ему приходится туго. Поэтому он ответил уклончиво:

— Я точно не помню, хотя мне кажется…

Лерка многозначительно взглянула на него, а девочка скова раскашлялась. Он не ушел из дому, пока ее не уложили в постель. Когда он к ней наклонился, прощаясь, девочка шепнула:

— В следующее воскресенье поедем в Озаль. Ладно? Я никому ничего не скажу.

— М–м…

— А это не из–за лимонада. — Дочка боялась, что отец солидаризируется с матерью.

— Если ты так думаешь…

Какая–то нервозность царила и на улицах. Был один из тех дней, когда происходят заторы в движении, возникают транспортные происшествия и слышатся сигналы «скорой помощи», ибо у хронических больных возникают кризы. Оба его помощника выглядели так, словно ночь напролет кутили: бледные, с ввалившимися глазами; они сидели насупившись и курили явно без всякого удовольствия.

Неожиданно явился Штрекар, он тоже был сам не свой. Бухнулся в кресло, вытащил пачку сигарет.

— Вот и мы, — сказал он. — Только ни о чем не спрашивай.

— Следовательно, спрашивать будешь ты?

— Нет.

— Выпьешь кофе?

— Уже пил.

— Что же тогда?

— Я почем знаю?

Они помолчали, сидя в комнате, где впору зажигать свет, до того было мрачно. А на дворе ведь конец апреля.

— Я пришел объясниться, — начал Штрекар. — Я не предупреждал тебя, что отлучусь на некоторое время по делам… Ты, вероятно, меня искал?