Современный югославский детектив
Шрифт:
Еще при Бизельчане было заведено по понедельникам работать в канцелярии и во второй половине дня. Это вошло в традицию, истоки которой уходят в глубь истории адвокатского цеха, естественно, ей следовал и Гашпарац, тем более что предоставлялся повод заставить стажеров выполнить работу, которая в государственных учреждениях приходилась на «черную субботу». Итак, его сотрудники по понедельникам имели продленный рабочий день вместо того, чтобы раз в месяц являться на службу в субботу. Надо сказать, Гашпарац в этом отношении не был педантичен и зачастую не только отпускал служащих раньше
И снова Гашпарац, руки за спину, стоял в опустевшей конторе у окна и смотрел на площадь Свачича, а люстра из шести лампочек, скрытых абажурами в виде лилий, бросала мягкий свет на старинную мебель, и казалось, что стекло на портрете тестя люминесцирует. Адвокат стоял неподвижно до тех пор, пока в конце площади не углядел своего приятеля.
— Устал, — заявил тот, развалившись в кресле, — и абсолютно не разделяю твоей уверенности, будто дело идет к концу. Наоборот, мне кажется, оно еще более осложнилось.
— Мне тоже так кажется, особенно сегодня… Не знаю, у меня такое ощущение.
— Почему особенно сегодня?
Гашпарац рассказал инспектору о предпринятой экспедиции на Гредицы, о своем разговоре с сестрой Ружи, о визите к ним Валента, поисках фотографии и о посещении дома Валента взломщиком. Он говорил неспешно и монотонно, словно излагал дело в суде. Ему не хотелось интонацией акцентировать внимание на важности сделанного открытия. Штрекар не перебивал. Развалившись в кресле, он ничего не выражающим взглядом смотрел в одну точку. По временам слышались тяжелые вздохи инспектора, словно Гашпарац своим монотонным голосом изрекал доказательства его вины. Гашпарац понимал, что цепкая память приятеля фиксирует каждую деталь и вопросы последуют позже, после того как он все переварит и соберется с мыслями. Когда адвокат закончил, Штрекар пробудился от летаргического сна и поднял глаза.
— Должен признать, ты все делаешь здорово. И себе и другим предлагаешь вопросы, которые мне, профессионалу, не сразу приходят в голову.
— Да, но представляют ли эти вопросы какое–либо значение для следствия? — спросил в свою очередь Гашпарац. — Как тебе кажется?
— Мне кажется, — вздохнул Штрекар, — мне кажется, что в этом деле все участники или рехнулись, или в некотором роде злодеи.
— Тебе, конечно, по душе второе, — улыбнулся Гашпарац.
— А что ты хочешь? — вспылил инспектор. — Как прикажешь понимать сложившуюся ситуацию? Ты заметил, что факты, которые мы узнали сегодня — а у нас нет оснований сомневаться в их истинности, — полностью исключают то, что мы узнали вчера, хотя вчерашние факты тоже выглядели вполне достоверными. Или, скажем, то,
— В таком случае ты прав, — без всякой иронии заключил Гашпарац. — У тебя есть сведения, которые перечеркивают мои?
— Я бы не сказал, что мои и твои факты взаимоисключают или опровергают друг друга. Я не отрицаю, что в доме у Валента был взлом или что Валент Гржанич приходил к сестре Ружицы и искал фотографию. Но все это как–то немотивированно, неубедительно, понимаешь, как–то нелогично, так в жизни не бывает, не знаю, как точнее выразиться… Будто смотришь замедленные кадры фильма или плывешь под водой.
Гашпарац не перебивал, ждал, когда Штрекар выскажется до конца и вдоволь накурится. Он понимал, инспектор раздражен, что никак не может увязать факты, овладеть ими, что они душат его. Поэтому он хотел, чтобы Штрекар выговорился и остыл.
— Пощупал я этого самодовольного Гайдека, — продолжал тот. — С самого начала меня настораживала социальная нотка, знаешь, типично репортажная ситуация: с одной стороны — Гредицы, кое–как слатанные домишки, грязь, грядки с луком и так далее, а с другой — Пантовчак, автомобили, виллы, породистые собаки и все такое прочее. И надо же было двоим встретиться, будто какой режиссер подстроил, и еще влюбиться в одну и ту же девчонку. С самого начала я предполагал, что у Гайдека и Валента есть точка соприкосновения, должна быть, особенно учитывая их различное социальное положение.
— В наше время между Гредицами и Пантовчаком не такая уж большая разница, — заметил Гашпарац. — А что же это за точка соприкосновения?
— Укажи мне, на милость, категорию людей, для которых бы не существовало социальных различий, религиозных, национальных или иных противоречий?
— Я думаю, именно в этом и заключается все несчастье. Однако, зная твои циничные взгляды, вероятно, должен сразу же усмотреть в этом криминал.
— Да, и криминал, и несчастье, ты прав. Но в первую очередь криминал.
— Есть что–нибудь?
— Мы могли бы об этом подумать раньше. Вернее, я должен был подумать. Только сегодня меня осенило поинтересоваться у коллег, работающих по части контрабанды, известен ли им Гайдек.
— Ну?
При вопросе адвоката Штрекар кивнул головой так решительно, что не оставалось сомнений в положительном ответе.
— Его задержали?
— Нет. Хотя уже следят, не выпускают из вида. Похоже, он очень ловок. А, кроме того, спекуляция часами преследуется не так строго, как контрабанда другого рода.
— Итак, значит, часы?
— Часы. Наши предполагают, что он орудует и с золотом, поскольку отец у него ювелир. Поэтому пока его и не трогают, хотят понаблюдать, что будет дальше.
Гашпарац подождал, подумал, не добавит ли Штрекар еще что–нибудь, и заговорил сам, осторожно, все еще находясь в состоянии творческого подъема, овладевшего им сегодня.
— Какой вывод? Сведение счетов между двумя фарцовщиками? Скажем так: Гайдек умышленно настаивал на фотографировании, чтобы запечатлеть кого–либо из конкурентов или членов некоей банды. В таком случае фотография может представлять доказательство.