Совы на тарелках
Шрифт:
— Она идет, — сказал Гув. — И видит, что в тебе одна только ненависть. Больше ничего… Злость и ненависть… Всегда.
Губы Гвина оставались сомкнутыми.
— Попробуй, мальчик. Заговори, — сказал Гув.
— Я не знал, что ты для этого зовешь. Я не могу.
— Можешь.
— Нет.
— Попробуй…
Раздался треск. Огромная ветка ударилась в стеклянную крышу. Крыша раскололась.
С лица Элисон схлынула вся краска. Только рубцы, только царапины остались. Дыхание стало частым и мелким.
— Можете вы что-то сделать?! — завопил Роджер.
— Он может, — сказал Гув. — Но он не хочет.
— Заставьте его! Почему он так?
— Его очень больно задели. Он не говорит мне кто…
— Ты не можешь так поступить, — сказал Роджер Гвину. — Здесь ведь Эли.
Гвин не двигался.
Роджер протянул ему руку, Гвин не обратил внимания, он смотрел в другую сторону.
— Гвин! — Роджер пытался говорить спокойно. — Это моя вина. Это все я. Не Эли. Она никогда над тобой не смеялась… Я говорил неправду. Все выдумал. Извини меня… Я не пойму, что происходит, но, если можешь что-то сделать — сделай. Останови это…
Гвин повернул голову, поглядел на Роджера. Тот увидел в глазах Гвина понимание и согласие.
— Сделаешь, Гвин?
Голубизна глаз подернулась льдом, Гвин ответил тихо и медленно:
— Растерялся немного, парень?..
Стены начали утрачивать свою плотность и приобретать какую-то другую — среди танцующих перьев. Гвин, похоже, сказал что-то еще, но Роджер едва мог слышать его в сгущающейся темноте.
— Да… Да, Гвин… — бормотал он.
В голове, во всем теле была пустота. Горло пересохло. Он не находил слов для ответа. Но продолжал делать усилия, чтобы услышать, понять — потому что иначе, он чувствовал, его поглотит горькая, мучительная тьма…
— А как твой Бирмингем? Стоит на месте? — услышал он.
— Да, Гвин…
И все. Больше ничего…
Он замер, выжидая, но больше ничего не было. Куда-то ушло чувство боли, и в наступившем ощущении покоя уже не было злобы.
Гвин
— Бедняги, — вырвалось у него. Это могло относиться к ним ко всем.
Он подошел к Элисон, снова начал снимать перья, которыми та была усыпана.
— Бедняги, — повторил он.
Послышалось бормотанье Гува.
— …Ей очень больно… Ведь она хотела, чтобы цветы… а вы сделали, чтобы совы… И она вырвалась…
— И в этом все дело? — сказал Роджер. — Весь смысл?.. Так все просто?
— …Так всегда… так всегда… Все просто…
— Эй, Эли! Слышишь? — крикнул Роджер, продолжая стряхивать с нее перья. — Ты в них с головы до ног!.. Нет, она не сова! — крикнул он снова после молчания. — Она не из перьев. Она из цветов. Из цветов!.. Из цветов!.. Да, Эли? — Он погладил ее лоб. — Ты не птица. Ты цветок. И ты не была никем другим… Не мучайся, Эли… Никаких сов. Только цветы… цветы…
Элисон пошевелилась.
— Да, только цветы! Ты сама знаешь это! Цветы… Цветы!.. Одни цветы…
Он натянул на нее повыше куртку Гува, поднял воротник над лицом, чтобы на него не попадал дождь из проломленной крыши. Элисон приподняла руку, стянула куртку немного вниз. Роджер засмеялся.
— Цветы… цветы… Тебе уже лучше?.. Вот так…
Полоски на ее щеках и руках бледнели; лицо уже не было таким напряженным. Дыхание стало ровным — это видно было по руке Роджера, которую он держал у нее на лбу.
— Вот так, хорошо… — опять заговорил Роджер. — Почему ты решила, что на тарелках совы, а не цветы? Зачем сразу не стала вырезать цветы?.. Почему? Ведь там были цветы… Глупая, ты сама говорила… Тогда все могло быть по-другому… Верно ведь?
— Верно, — сказал Гув.
Что-то коснулось руки Роджера. Он вздрогнул, хотел сбросить это, но их было слишком много. Он посмотрел вверх.
— Эй, Эли! Видишь?..
От самых стропил крыши вся комната была полна ими. Воздух был пропитан их ароматом. Они кружились над всеми, кто находился в комнате, и падали вниз — цветы и лепестки таволги, ракитника, шиповника, листья дуба…