Союз еврейских полисменов
Шрифт:
– А, – морщится Эстер-Малке. – Шахматы…
– Она ломает меня до сих пор, – проскрипел Герц. – Я не могу управиться меньше, чем в три хода.
– Слон с2, – говорит Ландсман. – Восклицательный знак.
Ландсману кажется, что Герц долго переваривает это сообщение. Закрыв глаза, старец шевелит сморщенными губами.
– Цугцванг, – произносит он, наконец.
– Почему, дед? – гудит Берко. – Почему он думал, что ты это сделаешь для него? Вы ведь едва знакомы были.
–
– Ты попал в отель через туннель? – спрашивает Меир.
– Какой туннель? Вошел, как все приличные люди, через главный вход. Может, Мейерле, ты за годы проживания там не заметил, но отель твой не относится к зданиям с надежной охраной.
Две-три минуты ворочаются мозги. С бывшего балкона доносится бой кувалд подземных гномов: Голди и Пинки колотят по своим железным кроватям.
– Я помог ему дойти до кондиции, – заговорил наконец Герц. – Подождал, пока наркоз подействует. Он отключился полностью. Вынул пистолет Гейстика, обернул его подушкой. Повернул парня на живот. Быстро. Стерильно. Безболезненно.
Он облизнул губы, Берко снова поднес отцу стаканчик с водой.
– Жаль, папуля, что с собой ты так же стерильно не справился, – изрекает Берко, возвращая стаканчик на стол.
– Я думал, что делаю как раз то, что надо, – плаксиво протянул старик. – Но эти ублюдки решили обойтись без него.
Эстер-Малке снимает крышку со стеклянной миски ореховой смеси, отправляет горсть орехов в рог.
– Не думайте, что я смущена и шокирована, леди и джентльмены, – говорит она, поднимаясь. – Но я усталая будущая мамаша на первых неделях и мне пора в постельку.
– Я покараулю старого негодяя, дорогая, – провожает ее Берко. – На случай, если он симулирует и попытается украсть телевизор.
– Не волнуйся, – говорит Бина. – Он уже арестован.
Ландсман стоит возле дивана, следит, как вздымается тощая грудь старца.
– Дядя Герц плохой человек, – говорит Ландсман. – Был и есть.
– Да, верно, но он искупил это тем, что он еще и паршивый отец. – Берко смотрит на Герца с нежностью и презрением. Старец в своей повязке выглядит как сумасшедший свами. – На что это ты настроился?
– Ни на что. Чего ты от меня ждешь?
– Не знаю. Просто у тебя такой вид, как будто ты собираешься какой-то фокус выкинуть.
– Какой?
– Вот я у тебя и спрашиваю.
– Ничего я не собираюсь. А что мне надо делать?
Эстер-Малке провожает Бину и Ландсмана к выходу из квартиры. Ландсман напяливает
– Так… – говорит Эстер-Малке.
– Так, – откликаются Бина и Ландсман.
– Вы вроде вместе уходите?
– Можем отдельно. Я, к примеру, по лестнице, а Бина в лифте. Если тебе так больше нравится.
– Ландсман, слушай… Вся эта война там, по телевизору… Сирия, Багдад, Египет… Лондон… Машины жгут, посольства… В Якови видел, что случилось, когда эти придурки отплясывали, маньяки поганые? Пол рухнул, этажом ниже двух девочек задавило насмерть в кроватках. Такая жизнь теперь нас ждет. Жечь посольства и танцы до смертоубийства. И где я этого ребенка рожу? Старый дурак, убийца и самоубийца, спит в гостиной… А от вас что-то исходит. Так что, скажу я вам, если вы с Биной снова сойдетесь, то лучшего мне и не надо.
Ландсман это внимательно обдумывает. Любое чудо кажется возможным. И что евреи направятся в Землю Обетованную чавкать виноградом и процеживать бородами ветер пустыни. Что Храм выстроят в немыслимо короткий срок. Войны прекратятся, наступит процветание, и справедливость воцарится, и человечество будет лицезреть львов, подле, агнцев возлегающих. Каждый мужчина станет рабби, каждая женщина – святой книгою, каждый костюм будет содержать две пары штанов. Семя Меира шествует сквозь тьму к искуплению, стуча в перепонку, разделяющую законность евреев, которые произвели его, Ландсмана, от беззакония евреев, чьи ошибки, заблуждения, печали, надежды, несчастья привели к появлению Бины Гельбфиш.
– Может, я спущусь по лестнице?
– Давай, давай, Меир, – напутствует его Бина.
Но когда он наконец добирается до низу, то обнаруживает ее там, ожидающей.
– Что так долго?
– Пришлось разок-другой остановиться.
– Бросай курить. Снова бросай.
– Брошу. Бросаю. – Он достал пачку «Бродвея», в которой осталось пятнадцать штук, и запустил в урну, как монетку в фонтан. Легкое головокружение, трагизм, драматизм. Готов к широкому жесту. Эрратичен, маниакален. – Но не это меня задержало.
– Ты ж весь побит. Тебе сейчас в больнице лежать в компрессах и капельницах, а не геройствовать по водосточным трубам и лестницам. – Она привычно тянется к горлу Ландсмана обеими руками, чтобы придушить его для иллюстрации того, насколько он ей ценен. – У тебя же все болит, идиот!
– Только душа болит, радость моя. – Он, однако, допускает, что пуля Рафи Зильберблата повредила его голову не только снаружи. – Я, понимаешь ли, остановился, чтобы поразмыслить. Или чтобы задавить мысль, не знаю даже. Каждый раз, когда я вдыхаю, чувствую, что в воздухе то, с чем мы дали им уйти. И, знаешь, задыхаюсь.