Союз нерушимый
Шрифт:
Наконец, ворота открылись, и люди, мгновенно построившись, побежали вперёд, к вагонам, подгоняемые сержантскими криками, игравшими, скорей, ритуальную роль, - и без них механизм работал безукоризненно.
Я тоже побежал, инстинктивно прибившись к кучке отпускников, среди которых оказался ещё один младший лейтенант - круглый, мордастый, усатый и, даже на расстоянии, похожий на типичного прапорщика из анекдотов.
В нос ударил типично железнодорожный запах: угольный дым, ржавчина и сырой металл. Мы шумной толпой вывалились на крытую платформу - единственное, что уцелело от старого Сен Лазара. По крыше из зелёного пластика
Где-то далеко гудел на высокой ноте невидимый отсюда скоростной электровоз.
Нам предстояло ехать в побитых жизнью и бомбёжками товарных вагонах: их стены из старого трухлявого дерева носили многочисленные следы осколочных попаданий. Люди набивались в них без всякого расписания, совсем как в общественный транспорт, поэтому мне очень пригодились уроки езды в московских автобусах. Проложив локтями путь через густую толпу солдат, нанюхавшись пота и химической дряни, которой травили платяных вшей, получив несколько раз по морде автоматными стволами и прикладами, я всё-таки залез внутрь и сумел даже занять достаточно удобное место в углу вагона - на цинковом ящике.
Люди всё ломились и ломились внутрь, пока какой-то зычный голос снаружи не заорал:
– Куда прёте, черти?! Первые вагоны почти пустые! Давай туда! Сержанты, командуйте!
Но, несмотря ни на что, солдаты всё-таки натолкались в вагон, как кильки в банку, отчего сразу же стало жарко и душно. Я высматривал в толпе прапорщика-отпускника, но так и не смог найти: видимо, попал в другой вагон. Солдаты с гомоном и лязгом металла располагались внутри, а я смотрел наружу через щель в досках. Там были видны закрывавшиеся ворота, у которых стоял патруль с красными повязками комендатуры и железнодорожные чины в неизменной серо-красной форме, за которую их называли эсэсовцами.
Гул нарастал, пока состав, дёрнувшись так, что я едва не упал с насиженного места, не тронулся в путь. Из динамиков послышалось искажённое металлом "Прощание славянки".
В противоположном конце вагона неожиданно заиграла гармонь: кто-то пробежался пальцами по клавишам и сходу взял какой-то забористый мотивчик, от которого ноги сами начинали притопывать. Я слышал, что в армии была специальная должность ротного гармониста и считал её бесполезной, но сейчас поменял мнение.
Простая бесхитростная музыка очень хорошо поднимала настроение. Солдаты подались к гармонисту, что-то громко обсуждая.
– А можешь "с боем взяли"?
– спросил кто-то, перекрикивая стук колёс и громкий гул электровоза.
Ответом стал знакомый мне мотив. Солдаты обрадовались, засвистели и запели хором. Я улыбнулся и, не в силах противостоять редкому тёплому чувству единения, принялся подпевать. После того, как "с боем взяли" по очереди Смоленск, Минск, Брест, Варшаву и Берлин, знакомые слова закончились, и я замолк, прислушиваясь, дабы не попасть впросак. Но солдаты и рады были подсказать текст:
– С боем взяли мы Париж, город весь прошли, - горланили они хором, - и последней улицы название прочли. А название какое - право слово, боевое - Руанская улица по городу идёт! Значит, нам туда дорога, значит, нам туда дорога! Руанская улица на запад нас ведёт. Значит, нам туда дорога, значит, нам туда дорога!
Песня чуть было не застопорилась, поскольку Руан уже несколько лет находился в руках империалистов, но кто-то, судя по командному
– А дальше - Гаврская улица!
– и орава бойцов отозвалась новым куплетом.
– С боем взяли мы Руан...
Таким образом они взяли Руан, Гавр, высадились на той стороне Ла-Манша и уже почти разделались с Лондоном, но тут произошло нечто, установившее в вагоне мёртвую тишину.
Все как-то разом поняли, что впереди грохочет и гудит не электровоз.
Мы ведь ехали совсем недолго: я успел проводить взглядом переплетённые в самых чудовищных комбинациях бескрайние поля рельс, кривые серые станционные постройки, ограждённые кирпичными стенами с пущенной поверху "колючкой", а также торчавшие из-за них руины старых Парижских высотных зданий. Локомотив вытащил нас из города и повёз по полям, из-за воронок напоминавшим поверхность Луны.
Всего пятнадцать минут за городом - и вот уже из слитного гула выбиваются отдельные залпы и взрывы. Когда-то, ещё в прошлой жизни, я прогуливался по летнему Парку Горького. Там тоже были динамики на столбах и играла музыка. Поначалу я не улавливал мотив и слышал лишь что-то непонятное, монотонное и неразборчивое, но по мере приближения мелодия оживала и становилась всё более чёткой.
Так и сейчас.
С замиранием сердца и стынувшей в жилах кровью я определял выделявшиеся из общей какофонии звуки - сотни и тысячи разных звуков.
Разумеется, ритм задавали ударные - боги войны, батареи тяжёлых гаубиц. Они молотили по многострадальной земле Нормандии, взметая вверх фонтаны земли, огня и смертоносных осколков.
Партия ракет была менее заметна - как тарелки, они взрывались все разом, громко, шокирующе, пугая выживших и сотрясая самые глубокие бункеры.
Мелодия не была слышна даже наполовину: это была лишь общая канва. Неразборчивы были трещотки пулемётов, лёгкие пушки, предсмертные крики и хриплые команды, но люди поняли, что очень скоро получат возможность не только услышать эту композицию полностью, но и как следует под неё потанцевать.
Лица бледнели и вытягивались, плечи в тощих кителях опускались, по вагону прокатилась волна страха - такого же всеобщего, как и недавняя радость от "взятия" Лондона. Все вспомнили, что им ещё предстоит преодолеть стену огня и стали, выжить в колоссальном вихре, способном перемолоть и расщепить любую броню и добраться - не взять, а всего лишь добраться - до столицы Нормандии, превращённой в крепость.
Мои колени затряслись, но сейчас я не мог упрекнуть себя за эту трусость. Ощущение было такое, словно я отправлялся на надувной лодке прямиком в тихоокеанский шторм. Стихия в чистом виде, на фоне которой человек понимает, насколько он, в сущности, мал и слаб.
Я приник к своему "окну в Европу" и постарался заглянуть вперёд, но разглядел лишь какие-то мрачные серые горы - и откуда им тут взяться?
– Гармонист, мать твою!
– рявкнул невидимый сержант.
– Какого хрена?
И снова залихватский мотив разлился по вагону, возвращая лицам цвет, а ногам силу, поднимая обратно плечи и заставляя людей подпевать. Но я видел, как в глазах всё ещё бился тот ужас, пережитый за десять секунд. И эти песни, пляски, молодецкий посвист и громкие уверенные вскрики: "Даёшь Руан!" - были словно покалечены отчаянием. Люди веселились, понимая, что это, возможно, последний шанс улыбнуться в их короткой жизни, не насчитывавшей даже двух лет.