Создатель ангелов
Шрифт:
Размер ежемесячного взноса на содержание и воспитание Виктора сестра Милгита рассчитала на основе предположительных доходов доктора, и увеличила его, когда увидела ребенка. Родителям она объяснила, что такая высокая сумма должна покрывать дополнительные расходы, например, на специальные пустышки и дезинфицирующие средства. Кому-то из сестер она призналась, что потребовала повышения, потому что была уверена в том, что доктор Хоппе и его жена заплатят любую цену, лишь бы их избавили от ребенка. Тот же самый вывод можно было сделать и со слов капеллана Кайзергрубера.
Это он предложил родителям доверить
Капеллан и не рассчитывал, что первый убогий найдется так скоро.
— Со злом надо бороться, — сказал он доктору и его жене, после того как окрестил ребенка.
Во время обряда он тайком ущипнул младенца за попку, так что тот стал кричать как бесноватый в момент, когда святая вода полилась ему на голову. Мать закрыла глаза руками, а отец отвернулся. Тогда капеллан повторил все дважды.
Ущипнуть. Полить.
Ущипнуть. Полить.
Он израсходовал всю святую воду. Вопли маленького Виктора пробирали до костей.
— Зло можно победить только Божьей помощью, — сказал капеллан отчетливо.
Он положил плачущего ребенка в колыбельку, даже не вытерев. Тонкие рыжие волосики приклеились к головке. Пеленка, в которую был завернут младенец, совсем промокла.
Он посмотрел в глаза матери и сказал, будто невзначай:
— Сестры-клариссы в Ля Шапели снова открыли приют.
Он специально не смотрел на доктора. Не знал, что тот мог подумать. В том, что мать не хочет этого ребенка, он был уверен. Она не хотела держать его во время крещения и явно старалась вообще не смотреть на него.
Йоханна подняла глаза на мужа. Капеллан тактично отвел взгляд и повернул голову в сторону колыбели, где изо всех сил продолжать плакать Виктор. Широким жестом священник поднес руку к лицу, из-под ладони взглянул на ребенка и слегка покачал головой, чтобы показать, как сильно сочувствует родителям. В напряжении он дожидался ответа, но его все не было.
— Я мог бы… — начал он и снова повернулся к Йоханне, — я мог бы договориться о вашей встрече с сестрой Милгитой.
— Мы об этом… — заговорил было доктор, но тут его резко перебила жена.
— Я хочу, чтобы его здесь не было, Карл! — сказала она громко.
— Йоханна, мы должны…
— В нем сидит дьявол! — закричала мать почти в истерике. — Ты же сам видел!
Она резко повернулась к капеллану. Ее взгляд заставил его вмешаться.
— Герр доктор, — спокойно произнес он. — Мне кажется, так будет лучше для ребенка.
В этот момент в глазах доктора что-то переменилось. Сначала он словно удивился, а потом взгляд его застыл, будто он что-то пытается вспомнить. Из этого капеллан сделал вывод, что его слова задели доктора, и поэтому нарочно надавил на больное место во второй раз.
— Вы должны подумать о будущем мальчика, — сказал он, глядя доктору прямо в глаза.
Доктор медленно перевел взгляд на колыбель. Плач раздавался волнами, с маленькими паузами в промежутках, когда ребенок набирал в легкие воздуха, что сопровождалось
— Подумайте о мальчике, герр доктор.
Капеллан увидел, как доктор сделал глубокий вдох и сказал:
— Договоритесь о встрече. Лучше всего прямо сегодня. В следующий момент доктор развернулся и вышел из комнаты.
В период между 1945 и 1948 годами в монастыре Ля Шапели было семнадцать сестер, в приюте содержалось примерно двенадцать пациентов. Все это время Виктор Хоппе был самым младшим, а Эгон Вайс — самым старшим из них. Когда его приняли в приют, через месяц после Виктора, ему было двадцать семь лет, и он был идиотом, что по бытовавшим тогда выражениям означало высшую степень слабоумия. Большую часть времени он проводил привязанным к кровати и день за днем, часами напролет, издавал звериные звуки. Без сомнения, в него вселился дьявол.
Охотнее всего он выл, как волк, и рычал, как бешеная собака. Сестер и других пациентов это доводило до отчаяния, а Виктора, наоборот, совершенно завораживало. Причудливые вопли Эгона были желанным разнообразием на фоне монотонных песнопений и молитв, которыми сестры изводили пациентов, ожидая от них больше пользы, чем от каких бы то ни было лекарств.
Большинство пациентов проводило свои дни в праздности. Некоторые утром переселялись с кровати на стул, другие вставали и продолжали стоять до тех пор, пока им не разрешали опять лечь в кровать. Раз в день все должны были идти в часовню. Того, кто не мог идти сам, везли в инвалидном кресле. Виктора приносили на руках. Песнопения были на латыни, молились на французском и немецком, в надежде, что каждый из пациентов поймет хоть что-то. Одна из сестер садилась впереди и пела или молилась, другие сестры распределялись между пациентами, большинство из которых покорно отбывали службу. Некоторые даже бормотали «Отче наш» или «Богородица Дева, радуйся».
Только Эгон Вайс продолжал выть, и его часто отправляли обратно в большой зал. Барбитураты на него почти не действовали, потому что даже во сне он продолжал неистовствовать, как будто за ним гналась свора собак. Только после погружения попеременно в ледяную, горячую и снова в ледяную ванну Эгон успокаивался. После этого он молчал около часа — время, которое ему требовалось, чтобы обсохнуть.
Виктор молчал три года. За время первого года жизни было установлено, что он не может произносить звуки из-за своего врожденного дефекта, но когда его заячью губу прооперировали, а он все еще не говорил ни слова, сестры решили, что он слишком неразвит, чтобы научиться говорить. Некоторые дополнительные обследования, во время которых он ни на что не реагировал, подтвердили это предположение и неоспоримо доказали его слабоумие.
Вначале его отец еще надеялся, что все будет хорошо. Когда оказалось, что это не так, доктор вдруг почувствовал определенное облегчение, потому что получил подтверждение: его сын действительно попал в приют на полном основании, по причине своего слабоумия. Мысль о том, что решающую роль сыграла заячья губа, не давала ему спать не одну ночь. Весь первый год он каждую неделю приезжал в приют, и каждый раз, когда видел дебилов, имбецилов и идиотов, у него было чувство, что его сыну здесь не место.