Созвездие Весов, или Рыцарь падшей королевы
Шрифт:
По ту сторону ангел толкнул дверь и встал на пороге, спокойно оглядывая открывшееся его взору пространство.
За спиной ангела отчетливо виднелось свечение. Впрочем, возможно, что это свечение было простым солнечным светом, который заполонил дверной проем, обтекая фигуру спасителя.
Арина дернула ногой и запрокинулась, чувствуя, что опять почти теряет сознание: ангелом, которого она выпросила у бога, оказалась… Анна!
Нет, Арине не показалось, это действительно была она!
Спокойная, с такой знакомой грацией в движениях и поступках, Анна подошла к убийце. Он выронил топор; звякнув,
– Это ты, ты! Аня! Ты! Анюта, радость моя, Анюта! Прости меня, прости! – бормотал он еле слышно.
А Анна, Анна, не говоря ни слова, продолжала стоять у открытой двери. Она не наклонилась к убийце, не сделала попытки поднять его с колен. Только положила обе своих легких руки на согнутые перед нею плечи.
Свет из приоткрытой двери освещал их, и Арьке показалось, что где-то она уже видела эту картину – кажется, она называлась «Возвращение блудного сына», и написал ее какой-то большой-большой художник…
И тут стены сарая одновременно затрещали так, как будто их разом рубила в щепу добрая сотня лесорубов. Арина зажмурилась и, забыв, что руки ее связаны, хотела было, по старой привычке, прикрыть ладонями уши; впрочем, треск этот слышался недолго. Когда она в очередной раз открыла глаза, никакого сарая уже не было – были только разломанные и беспорядочно сваленные наземь доски, когда-то служившие стенами, валялась там и сям садово-огородническая утварь, а возле Анны и ее брата почетным караулом стояли шестеро отнюдь не божественных, а самых настоящих омоновцев – в круглых пуленепробиваемых шлемах, в высоких зашнурованных «вездеходах», с короткими автоматами, направленными прямо на убийцу.
Убийца
«Почему я так часто возвращаюсь мыслями именно в те годы? Часто, гораздо чаще, чем мне хотелось бы, я вспоминаю не себя – теперешнего, взрослого, женатого двадцатипятилетнего мужчину, с блестящим будущим, без пяти минут кандидата наук, а маленького мальчика, которого так часто дразнили во дворе и не любили в собственном доме.
Тоненькая спина этого мальчика выражала презрение к окружающим, а лопоухие уши светились нежным розовым цветом, как у поросенка. Конечно, были в жизни этого ребенка и радости, и горе, но сейчас мне кажется, будто главной заботой его жизни была забота о том, как бы не расплакаться.
И всегда рядом с этим мальчиком была сестра. Ее я тоже вспоминаю часто, каждый день, – это моя Аня, Анюта, милая, живая и подвижная девочка с тонкими, как у жеребенка, ногами, умным тонким лицом и мягкими, теплыми волосами, хранящими аромат ее кожи.
И бабулю – милую старушку в огромных вязаных кофтах и тоненькой, собранной в гофрированные складки кожей лица, больше похожей на пергаментную бумагу.
И маму – рослую женщину с упрямо сжатой лентой губ и идеальным, всегда даже несколько вызывающим макияжем. В ней странным образом сочетались вечное чувство вины перед нами, ее детьми – мной, Аней, и бабулей, – и постоянная готовность огрызнуться.
Бабуля проводила с нами все дни. Мама приходила поздно. От нее часто пахло дорогими духами, шоколадом, нередко – вином.
– Что? – отрывисто и резко спрашивала она у бабули, разуваясь у вешалки.
Бабуля качала головой, и маму это уже раздражало. Когда же бабуля подавала
– Двенадцатый час, Натуся, – говорила бабушка.
– И что?! – В мамином голосе отчетливо слышались воинствующие нотки.
– Ты заканчиваешь работу в пять. Мы ждали тебя к шести.
– Я задержалась. У нас на работе было мероприятие, – бросала мама, нервным жестом разматывая шейную косынку. И вдруг, даже не дождавшись бабулиного ответа, срывалась на крик: – Черт меня возьми, да, в конце концов, я никому не обязана отчитываться! Где я была, с кем я была – это никого не касается, никого!!!
– У тебя дети, Натуся, – тихо замечала бабуля.
– Черт меня возьми, я это знаю! Да! В конце концов, я сама их рожала! – кричала (уже кричала!) мама. – Но если у женщины есть дочь, она не перестает от этого быть женщиной! Да! Черт меня возьми, я женщина! И пока есть на свете мужики, которые готовы это засвидетельствовать, я не намереваюсь себя хоронить!
– Это грубо и пошло, Натуся, – говорила бабуся еще тише.
– Что?!
– А вот то, что ты сейчас сказала…
– Плевать!
Подбородок у мамы начинал дрожать, она отворачивалась и замечала меня. Я стоял на пороге своей комнаты. Очень это было больно – смотреть, как ссорятся два самых дорогих для меня человека, но что-то толкало меня каждый раз выходить на порог, как только мамин ключ вползал в дверную скважину.
– Подслушиваешь?! – уже даже не говорила, не кричала, а как-то шипела мама, глядя на меня ненавидящими глазами. – Черт возьми, это не ребенок, это шпион, настоящий соглядатай! Весь в отца! Будь он проклят!.. Уйди отсюда, уйди с глаз моих, дрянь, ах, какая же ты дрянь!..
Мамина рука нащупывала что-то на подзеркальнике – все равно что, расческу или лак для волос, – и это летело в мою сторону. Я уворачивался, кричал, бросался к Ане, прятал лицо в складках ее короткой юбки, а сестра успокаивающим жестом молча обнимала меня за плечи.
Вечер заканчивался как всегда – слезами. Моими. И Аниными. Мы плакали вместе в нашей маленькой, девятиметровой комнатке, которую только с большой долей фантазии можно было назвать детской. Я засыпал в слезах, крепко-крепко прижавшись к своей сестре, потому что чувствовал – только она может меня защитить, только ей одной я нужен. Я вдыхал ее родной запах, обнимал ее руками и ногами, я старался оттиснуть, отпечатать себя на ее теле.
В промежутках между собственными всхлипами я слышал, как на кухне тяжело и судорожно вздыхает бабуля. Бабуля, я знал, меня любила. А мама… мамино отношение ко мне я всегда затруднялся определить. Трудно мне это сделать и сейчас.
Мы с сестрой росли, как это принято сейчас называть, в неполной семье. Отец с нами не жил, он ушел к другой женщине почти что сразу же после моего рождения. Но в глазах сплетниц нашего и окрестных дворов оснований называть меня безотцовщиной не было.
Во-первых, отец у меня был, и он дисциплинированно приходил ко мне каждое воскресенье, принося с собой аккуратно завернутые руками чужой женщины гостинцы и запах чужого дома. Во-вторых, мама родила меня в законном браке. И то, что муж ушел от нее, оставив законную жену с двумя детьми на руках ради длинноногой продавщицы соседнего продмага, придавало ей ореол мученицы. И этот ореол мама носила с высоко поднятой головой, так же гордо, как носят корону.