Спальня светской женщины
Шрифт:
— Такъ ты не измнишься ко мн, такъ наша школьная дружба не будетъ казаться теб смшною?
— Да избавитъ тебя Аполлонъ отъ такой мысли! Такая мысль недостойна тебя! Ты всегда смотришь на міръ изъ окна пансіона въ радужное стеклышко поэзіи, а на меня вздумалъ смотрть въ какія-то закопченыя стекла! Брось ихъ ради Бога! взгляни на меня по0прежнему своими глазами, и я врно не буду теб казаться арабомъ.
Мы привели здсь этотъ разговоръ для того, чтобы точне показать читателямъ отношенія, которыя связывали Громскаго съ молодымъ графомъ. Наступило время выпуска — и они должны были поневол разстаться: графъ вступилъ въ военную службу; Громскіи нанялъ небольшую комнату въ Итальянской улиц. Графъ черезъ полгода произведенъ былъ въ офицеры; Громскій продолжалъ свое образованіе въ университет. Графъ на лихой четверн разъзжалъ по театрамъ и баламъ, кружился въ вихр большого свта и кружилъ другимъ головы; Громскій всякій день, несмотря на дождь и грязь, смиренно проходилъ пшкомъ опредленное пространство отъ Итальянской до Семеновскаго полка. Черезъ три года посл выпуска графъ былъ произведенъ
Онъ не скучалъ въ своемъ уединеніи, потому что ему некогда было думать о скук. Цлые дии просиживалъ онъ, углубленный въ чтеніе… Наука широкимъ и втвистымъ деревомъ раскидывалась надъ его головою, и онъ съ наслажденіемъ рвалъ плоды съ этого дерева. Любимымъ поэтомъ его былъ Шиллеръ; онъ изучалъ пламеннаго, вчно юнаго, вчно восторженнаго выродка изъ германцевъ… Двственная душа его отрадно разнживалась гармоніей небесныхъ звуковъ. Онъ дивился могущему, всеобъемлющему генію Шекспира и Гёте; онъ укрплялся въ борьб съ исполинами нмецкой философіи, заимствуя огъ нихъ стальную крпость рчи, быстрый лаконическій напоръ идей, и все это закаляя пламенемъ своей души, ярко и блистательно вспыхивавшей. — Время летло для него незамтно, и уже весеннее солнце 183* года рзко вонзало лучи свои въ тонкія и грязныя льдины Невы. Мартъ былъ въ половин. Утромъ 13-го марта Громскій шелъ по Большои Морской… Вдругъ карета, запряженная четвернею срыхъ рысаковъ, съ шумомъ подкатилась къ подъзду дома, къ которому подходилъ онъ. То былъ магазинъ Сихлеръ. Ступеньки кареты хлопнули, показалась очаровательная ножка, затянутая въ черный атласный башмачокъ, потомъ маленькая свтло-зеленая шляпка съ разввающеюся блондою, подъ шляпкой темная тесьма каштановыхъ волосъ и личико, будто сейчасъ снятое съ картины Рафаэля… Мигъ… Плнительная дама вспорхнула на лстницу и уже была въ магазин… Громскій, окаменлый, стоялъ у подъзда съ помутившимися глазами. Это было чудное, соблазнительное явленіе для затворника. Его идеалы: Теклы, Маріи, Маргариты, Дездемоны, вдругъ затснились въ голов его, путались, смшивались и уничтожались — предъ этимъ живымъ существомъ, предъ этою граціозною, едва мелькнувшею незнакомкою, образъ которой неизгладимо съ перваго мгновенія врзался въ растопившееся сердце юноши. Минута любви прозвучала на часахъ его жизни.
Надобно имть 20 лтъ, душу, стремящуюся ко всему высокому. сердце, несознаемо жаждущее любви, воображеніе, освященное величественнымъ заревомъ поэзіи, чтобы понять такую неуловимую вспышку. Не помню, кто-то сказалъ, что сердце юноши — пороховой ящикъ, и довольно одной пролетной искры, чтобы видть разрушающій взрывъ. Съ этого дня жизнь его совершенно измнилась: онъ большую часть своего времени сталъ проводить вн дома. Онъ взадъ и впередъ прохаживался по широкимъ улпцамъ Петербурга, съ одною надеждою, съ одною цлію встртить незнакомку. и надежда его сбылась только одинъ разъ въ длинный промежутокъ 2-хъ недль.
Наступилъ апрль меяцъ. Громскій не переставалъ быть на дозор, и читатели въ начал сей повети видли его среди улпцы безумно слдящаго прогремвшую карету и подвергавшагося опасности быть раздавленнымъ… То была его третья встрча съ прелестною дамою. Адъютантъ, отведшій его отъ опасности, былъ графъ Врскій.
Черезъ нсколько дней посл этого Громскій сидлъ въ своей комнат, передъ нимъ на небольшомъ стол лежала развернутая книга. Онъ машинально перебиралъ страницы. Въ душ его кипла буря, страшная буря любви. Смута чувствъ, мыслей, фантазій въ эту минуту была въ немъ неизслдима. Образъ ея хотлъ вытснить изъ него и чувства, и мысли, и фантазію! Онъ извдывалъ неотразимую необходимость видть ее каждую минуту, топить свои взоры въ ея бирюзовыхъ очахъ. Она казалась ему ненаглядною, божественною. Ни одна гршная мечта не проскользала въ его лучезарной иде объ ней; ни одно смлое желаніе не дерзало прикоснутъся къ нему… Она была для него и чиста, и недоступна въ существенности. Онъ даже не смлъ думать, что провидніе когда-нибудь доставитъ ему отраду слушать ея привтныя рчи, упиваться ея музыкальнымъ голосомъ, быть наедин съ нею. Эта мысль поглотила бы его своею необъятностію. Онъ только хотлъ, незамченный, любоваться ею издалека, какъ заключенный гршникъ любуется безпредльною свободою лазореваго неба, безъ надежды быть когда-нибудь его избраннымъ.
Къ тому же — судьба, попросившая ее качаться на эластическихъ подушкахъ богатой кареты, заставила его растаптывать грязь тротуаровъ калошами. Между ними была страшная бездна, брошенная безжалостно людскимъ тщеславіемъ, эгоизмомъ и прихотью.
Кто живалъ и бывалъ въ Петербург, тотъ знаетъ, какъ безчисленно раздлено его общество; знаетъ, какъ переходъ отъ одного къ другому невозможенъ. Первое впечатлніе, которое производитъ Петербургъ на новопрізжаго — это очарованіе…
Среднія общества Петербурга, странно развтвившіяся, монотонны, изысканны. Изящная сгорона удовольствій чужда имъ: группы дамъ и мужчинъ раздлеыы волшебною чертою, очерчены заколдованнымъ кругомъ, сходятся только для танцевъ и потомъ снова расходятся, говорятъ заученныя французскія фразы, смшанныя съ русскими, и, проговоривъ чиино, смолкаютъ.
Аристократическія гостиныя, разсянныя по всему городу, не имющія своего особеннаго центра, какъ предмстія Saint-Germain въ Париж, но старающіяся сближаться между собою по набережнымъ, по Морской и по Милліоннымъ, заключаютъ снимокъ парижской изящности… Однако самый врный, самый подробный снимокъ никогда не можетъ достичь красоты оригинала. Это аксіома, утвержденная на пьедестал вковъ!.. Въ этихъ гостиныхъ вы, разумется, встртите роскошь, ослпляющую глаза, утонченность, свтящуюся блестками образованія, свободное соединеніе обоихъ половъ, отборныя французскія фразы и невынужденную французскую рчь; но и здсь, къ несчастію, господствуетъ духъ напыщенности, отъ котораго сжимается красота и образованіе будто листъ травы не тронь меня! — Какъ бы то ни было, аристократическія гостиныя везд и всюду суть дивныя раковины, заключающія въ себ многоцнныя жемчужины!..
Жаль, что он въ Петербург вовсе лишены самобытности и рдко доступны для безсіятельныхъ именъ, хоть будь эти имена съ ногъ до головы позолочены червоннымъ золотомъ просвщенія.
Громскій зналъ это, и безнадежность когда-нибудь наслаждаться образомъ его чудной незнакомки сильнй и сильнй подтачивала его сердце… Онъ только догадывался, что она должна принадлежать къ аристократическому кругу; все изобличало въ ней утонченность высшаго тона: и ловкость, и легкость, и изящность наряда. Экипажъ ея блестлъ мастерскою отдлкою, и два лакея, огромнаго роста, были облачены въ красную ливрею, отороченную золотымъ газомъ съ гербами. Все это Громскій усплъ замтить въ три мимолетныя съ нею встрчи: глазъ юноши всегда быстръ и объемлющъ… Одну только догадку онъ упустилъ изъ виду въ первую встръчу: — спроситъ у лакея: "чья карета?"; отвтъ на этотъ вопросъ открылъ бы ему ея имя. Но въ ту минуту Громскому было не до того; онъ не могъ разсуждать, онъ не могъ бросать небрежно равнодушные вопросы проходящаго фата, который подмтилъ въ стеклышко своего лорнета хорошенькую женщину. Громскій былъ весь чувство и зрніе.
Почти черезъ мсяцъ посл первой встрчи, какъ мы сказали уже, онъ сидлъ задумчиво въ своей комнат, машинально перебиралъ листы Гётева «Вертера»… вдругъ, съ силой ударивъ по столу сжатымъ кулакомъ, будто проникнутый искрою счастливой мысли, онъ соскочилъ со стула и быстрыми шагами прошелся по комнат…
"Эта мысль ускользала отъ меня цлый мсяцъ!" — произнесъ онъ почти вслухъ. — "Да! Врскій долженъ вспомнить нашу старую дружбу. Онъ знаетъ ее, онъ мн доставитъ случай видть ее!.."
II
Онъ такъ любилъ, какъ въ наши лта
Уже не любятъ. Какъ одна
Безумная душа поэта
Еще любить осуждена!
Въ 183* году въ Петербург существовало только два театра. Одинъ, взгроможденный на огромной площади въ Коломн возл Коммиссаріата и такъ немилосердно удаленный отъ средины города. Этотъ театръ, нын вовсе почти покинутый, назывался и называется до сей минуты Большимъ… Онъ посвящался зрлищамъ русскимъ и почти исключительно красовался неугомонною вереницею произведеній князя А. А. Шаховского, который въ послднее время такъ мило и удачно окунулся въ національность. Другой въ глубин обширнаго двора между Аничкинымъ дворцомъ и Императорскою библіотекою, немного лве того мста, гд стоитъ теперь Александринскій театръ. Предмстникъ его былъ весьма незавидной наружности, и потому, для приличія, скрытъ былъ полукаменнымъ, полудеревяннымъ заборомъ, который тянулся по Невскому проспекту вровень съ бесдкою дворцоваго сада и библіотекою. Онъ назывался Малымъ и былъ три раза въ недлю посщаемъ аристократическою публикою, которая прізжала туда для препровожденія времени, посмотрть на игру французской труппы.
Теперь, вмсто скромнаго двора, гордо раскидывается Александринская площадь съ обширнымъ палисадникомъ; вмсто уничтоженнаго Малаго театра свтится новый небольшой театръ на Михайловской площади, устроенный Брюловымъ просто и изящно.
Вся эта метаморфоза совершилась незамтно передъ нашими глазами.
Но кто не помнитъ скромности и домашней уютности Малаго театра? Кто не жаллъ объ немъ, когда узнали, что онъ ршительно предназначается въ ломку?
2-го апрля, въ семь часовъ вечера, въ послдній годъ его существованія, экипажъ за экипажемъ останавливался у его незатйливаго подъзда, ножка за ножкой пролетомъ скользила по его снямъ, дверь за дверью открывалась въ ложахъ 1-го яруса. Занавсъ еще не подымался, музыканты строили инструменты…