Спарринг- партнеры
Шрифт:
– Мы не оплачиваем транспортные расходы.
– Я и не прошу. Передайте их в тюремную библиотеку. У меня больше книг, чем там.
– Библиотека не может принимать книги от заключенных.
– Еще одно блестящее правило! Может, объясните хотя бы его?
– У меня нет объяснения.
– Его вообще нет, как и для большей части ваших правил. В огонь книги, и дело с концом! Сожгите их вместе со мной, устройте первую литературную кремацию в истории этого распрекрасного штата.
– Ваша одежда, судебные дела, телевизор, письма, радиоприемник, вентилятор?
–
Начальник тюрьмы чиркает в списке, опускает блокнот и откашливается.
– Ну как, Уоллес, – говорит он тихо, – вы обдумали свое последнее слово, предсмертную речь?
– Думал-думал, да так ничего и не решил. Что-нибудь придумаю.
– Одни борются до самого конца, до последнего мгновения твердят, что невиновны. Другие просят их помиловать. Кто-то плачет, кто-то бранится, кто-то цитирует Писание.
– Я думал, это ваша первая казнь.
– Первая, но я готовился. Прослушал несколько предсмертных речей. Между прочим, их записывают и хранят.
– Зачем нужны эти записи?
– Чтоб я знал! Таковы правила.
– Ну, конечно. Сколько времени мне дадут на это самое последнее слово?
– Ограничений не предусмотрено.
– То есть, по вашим правилам, я могу затянуть волынку и днями трепаться, а вы будете ждать?
– Технически, наверное, да, но я, скорее всего, в таком случае устал бы и подал сигнал палачу.
– Это же нарушение правил!
– Ну и что? Вы подадите на меня в суд?
– Я бы с радостью, не сомневайтесь. Между прочим, я выиграл четыре иска из пяти. Жаль, вас мне так и не удалось прищучить.
– Да, а теперь уже поздно.
– Кто будет палачом?
– Его личность никогда не разглашается.
– Правда, что он сидит в темной каморке неподалеку от моей койки, перед односторонним зеркалом, и ждет сигнала от вас, господин начальник? Так все это устроено?
– Приблизительно так.
– Он что же, незаметно приходит и так же незаметно уходит, получает тысячу баксов кэшем – и никто не знает его имени?
– Никто, кроме меня.
– У меня к вам вопросик, господин начальник. К чему вся эта секретность? Американцы так любят смертную казнь, так почему же не устраивают экзекуцию на публике? Раньше, между прочим, устраивали. Я много читал о казнях в былые времена. Люди обожали это зрелище, съезжались издалека поглазеть на повешения и расстрелы. Развлечение что надо, торжество правосудия! Потом они опять тряслись в своих фургонах, довольные собой. Как же, око за око! Почему мы от этого отказались, господин начальник?
– Законы пишу не я.
– Мы стыдимся того, что делаем?
– Может быть.
– Лично вам стыдно, господин начальник?
– Нет, мне не стыдно, хотя выполнять эту обязанность мне не нравится.
– Трудно в это поверить, господин начальник. Думаю, вы проделаете это с удовольствием. Вы выбрали работу в исправительном учреждении, поскольку верите в эффективность наказания. А это – его кульминация, великий момент. Первая ваша казнь, вы на ней главный. Со сколькими репортерами вы сегодня разговаривали,
– Пойду проверю, как там ваша пицца. – Начальник тюрьмы уходит, со списком покончено.
– Спасибо. С пеперони, а не с простой колбасой!
После ухода начальника и Марвина, когда стихает грохот запираемой двери, Коди, озираясь в своей камере, бормочет:
– Мое имущество…
Сев на край койки, он вытряхивает из полученного от Пакстона пузырька две таблетки и выбрасывает их за решетку.
Тянутся минуты, в отсеке становится все тише. Коди пробует читать книжку, но ему трудно сосредоточиться. Он садится на пол, медленно, тяжело дышит, пытается медитировать.
При новом звуке зуммера он гадает, кто пожалует теперь.
Подобно призраку, совершенно бесшумно, появляется откуда-то и замирает у решетки падре. На нем, как всегда, остроносые ботинки на каблуках, добавляющих дюйм-другой к его тщедушной фигуре, и настолько выцветшие старые джинсы, что их не надел бы и самый последний студент-первокурсник. Но от пояса и выше он безупречен: черная рубашка, белый воротничок. Первое июня, за толстыми стенами начало лета, но еще прохладно, поэтому на падре иссиня-черный блейзер.
Он – священник-пенсионер, уже десятилетие окормляющий заключенных. Забредая в отсек для смертников, он стоит в коридоре и шепчется через решетку с теми немногими, кто не против с ним беседовать. Большинство не хочет. Приговоренные чаще всего уже ни во что не верят, виня Бога гораздо больше, чем Он того заслуживает.
Правила разрешают капеллану сидеть с приговоренным последний час, прежде чем того пристегнут к койке, поэтому теоретически он – последний собеседник смертника. Примерно половина приговоренных перед самой казнью соглашаются на покаяние и на просьбу о прощении. Некоторым просто хочется с кем-нибудь поговорить. И лишь совсем немногие отказываются от этого ритуала.
– Как ты, Коди? – тихо спрашивает капеллан.
Коди встает и с улыбкой идет к двери.
– Здравствуйте, падре. Спасибо, что заглянули.
Святой отец, пастор, преподобный, проповедник – как только его ни называли, но прижилось обращение «падре», и все из-за Фредди Гомеса. Несмотря на то что совершал убийства, он был верующим католиком и при любой возможности подзывал священника для тихой молитвы. Они с падре сильно сблизились. Фредди все любили, его казнь стала для всех в отсеке потрясе– нием.
– Как ты, дружище?
– Прилично, учитывая обстоятельства. Только что ушел мой адвокат, он сказал, что мы расстреляли все патроны.
– Мне очень жаль, Коди. Такого никто не заслуживает.
– Я спокоен, падре, честное слово. Если бы мне предоставили выбор – прожить в этой дыре еще сорок лет или согласиться на иглу, – то я бы без раздумий выбрал второе. Но думаю, выбор за меня сделал кто-то другой.
– Понимаю, Коди. Хочешь, я посижу с тобой в комнате ожидания?
– Вообще-то нет, падре. Лучше я останусь один.