Спас Ярое Око
Шрифт:
Бегун наблюдал из машины, вцепившись в руль, не замечая, что ногти впиваются в потные ладони. Он не слышал слов, но по активным жестам понимал, что пограничники требуют открыть фургон для проверки, а Мартин возмущается и грозит международным скандалом.
Пограничники вскрыли опломбированную дверь. Внезапно рядом возникли телевизионщики со светом и камерой. Штатский, стоящий чуть сбоку, чтобы не попасть в объектив, уверенно указал на один из ящиков в кузове, его открыли и начали выставлять перед камерой у колес фургона доски: Победоносца,
Оцепеневший Бегун сидел в машине, все ниже склоняясь вперед, будто прячась за рулем. Сзади раздался резкий сигнал, Бегун дернулся всем телом, как от выстрела над головой, и огляделся — очередь продвинулась далеко вперед, он сдерживал колонну.
Он выкрутил руль, развернулся и медленно поехал обратно, каждую секунду ожидая окрика в спину.
Звонкий голос Павлика заученно рапортовал в коридоре:
— Папы нет дома. Когда вернется — не сказал. Если вы хотите что-нибудь ему передать, я запишу…
Бегун лежал на диване, курил, пусто глядя в потолок с желтыми потеками.
Вернулся Павлик.
— Пап, хватит курить. У меня глаза щиплет.
— Кто звонил? — не двигаясь, спросил Бегун.
— Дядька какой-то. Просил тебя завтра без пяти три приехать в Министерство безопасности. Восьмой подъезд. Встречать будет Пинчук Иван Афанасьевич, — протянул он листок со своими каракулями.
— Пинчер, кто же еще, — усмехнулся Бегун. — С вещами?
— С какими вещами?
Бегун сел, загасил сигарету.
— Могли бы и машину прислать, — сказал он. Притянул к себе сына, уткнулся ему носом в стриженую макушку.
— Ты что, пап? — Павел осторожно освободился.
— Ничего. Все нормально… Ты собирайся, поедем к бабушке. Поживешь у нее несколько дней, хорошо?
Бегун в старом пиджаке, стоптанных ботинках, с обшарпанным портфелем в руке открыл тяжелые двери Лубянки. В холодном мраморном холле стоял рядом со стеклянной будкой дежурного Пинчер — седой, коротко стриженный, с брюзгливым, в глубоких складках лицом. Внешне Пинчер больше походил на бульдога-медалиста.
Бегун остановился на ступеньку ниже.
— Здравствуйте, гражданин следователь.
— А, Беглов? — откликнулся Пинчер. — Явка с повинной?
— Я вообще не понимаю, в чем дело? Опять недоразумение какое-то… — начал было Бегун.
— Да? — равнодушно сказал Пинчер. — А чего пришел?
— Как?.. — растерялся Бегун. — Сами же вызвали…
Пинчер развернул список.
— А, да-да… Это не я, это твой приятель тебя хочет видеть, из Переславского музея, — кивнул он на дверь. В холл вбежал, запыхавшись, старый приятель Бегуна Гриша-Переславский, худой сорокалетний мальчик с неровной разночинской бородкой.
— Здрасьте, Иван Афанасьевич, — подкатился он к Пинчеру с протянутой рукой. — Здорово, Беглов! — он кинулся обнимать, тормошить Бегуна. — Пропал, скотина, без чекистов не найдешь! Переехал, что ли? Слушай, тут такое дело: мы через Министерство культуры у ЧК иконы выпросили, конфискованные,
Бегун вдруг расслабленно обмяк, не зная — то ли смеяться, то ли материть Гришку. Он обернулся к Пинчеру — тот с усмешкой наблюдал за ним.
— Так вы теперь… — начал Бегун.
— Я теперь начальник хранилища, — ответил Пинчер. — Имею я право на спокойную старость? Не до пенсии же за вами бегать… — он деловито глянул на часы. — Все собрались? Епархия здесь?
— Здесь, — откликнулись трое священников, длинноволосые, в цивильных старомодных костюмах. Бегун их не заметил поначалу.
— Третьяковка?
— Это мы, — подтянулись ближе две тетки в очках на пол — лица, сильно крашенные и чопорные — типичные кандидатки-искусствоведки, музейные злобные крысы.
— Прошу, — Пинчер первым двинулся в глубь здания.
Они спустились в подвал, — Бегун потерял счет подземным этажам, перекрытым стальными дверями, как отсеки подводной лодки, — миновали несколько внутренних постов, и после очередной проверки документов дежурный лейтенант открыл наконец перед ними бронированную дверь в хранилище вещественных доказательств.
В первом зале стояли на стеллажах сотни магнитофонов всех существующих на свете фирм, от карманных плейерков до многоэтажных музыкальных центров, видаки и видеокамеры, фотоаппараты и микроволновые печи — все, что создала цивилизация для облегчения бренного человеческого бытия — с наклеенными вкривь и вкось инвентарными номерами, сотни телевизоров отражали в погасших экранах неяркие лампы и фигуры редких здесь гостей; в другом были собраны достижения человеческого разума в деле уничтожения себе подобных — лежали снопами сабли, шпаги и палаши — грубоватые боевые и затейливые наградные с Георгием на рукояти, с золотой и серебряной насечкой, стояли в козлах инкрустированные перламутром фузеи и новенькие «Калашниковы», мушкеты и гранатометы, булавы и базуки; в третьем сияли золотом на ультрамарине китайские вазы, матово светился кузнецовский фарфор, посверкивал гранями немецкий хрусталь; в следующем громоздились друг на друге сейфы с драгоценностями, а ювелирка попроще внавал лежала в ящиках с номерами дела, как в пиратских сундуках.
Наконец процессия остановилась в зале, где от пола до потолка, как дрова в поленнице, сложены были иконы…
Бегун с горящими глазами, забыв обо всем на свете, копался в залежах досок, рассматривал то в упор, то на вытянутых руках, отставлял лучшие. Рядом толклись святые отцы и третьяковские крысы, молчаливо тесня друг друга плечами, стараясь первыми схватить хорошую икону.
— Ты посмотри, а? — Бегун в восторге показал Грише доску. — «Сошествие в ад»! Палех, Гриша, чистый Палех! Я за двадцать лет такого не видел. Ведь каждый лик прописан…